— Ну, зайдем?

— Да мне, брат, домой надо, — сказал, подумав, Даник. — Четыре все ж таки километра…

— Зайдешь. Мы еще такое что-нибудь придумаем, что они… Я тебя немного провожу. До мостика, как в тот раз.

— До мостика? — улыбнулся Даник. — Ну что ж, идем.

Они вошли к Саньке во двор.

В феврале, когда зима начинает прихварывать оттепелями, которые съедают снег, когда петухи распевают во все горло, думая, что вот уже и весна, «керовничиха» тяжело заболела. Ее даже отвезли в уездную больницу, а через две недели привезли назад, и пани Марья лежала дома.

Ученики скучали по ней, а больше всех, кажется, Даник. Родного языка теперь — ни часочка, и воспитательница у них новая — худая, крикливая панна Рузя, старая дева, из тех, о которых говорят: «Она уже в разуме». Так ее ребята и прозвали. «Девка в разуме» учит и неинтересно и скучно. Отметки записывает в толстый блокнот, который прячет в черную сумочку. Из всех пяти баллов она больше всего любит «три с минусом» и чуть что ругается. От нее Даник в первый раз услышал три новых польских слова: «матолек», «дрань» и «божий конь»[10].

Панна Рузя чаще всего стоит у белой кафельной печки, заложив назад худые, бескровные руки в кольцах. Греется.

Однажды на рисовании, стоя вот так, она сказала:

— Нет у вас совести, прохвосты! Ваша прежняя учительница сколько уж времени болеет, а вы?.. Хоть бы разочек сходили проведать. Срам!..

На переменке весь класс заговорил об этом. Больше всех кричала Коза, что она, коли так, сама всех поведет. И после занятий дети отправились. Растянувшись цепочкой, шлепали они по мокрому снегу лаптями, сапогами, ботинками, перебрасывались снежками, кричали. Казалось, вся улица уже знала, куда они идут.

— Не бойтесь, — говорила Коза. — Пана керовника теперь дома нет. Он еще занимается в седьмом. У них физика.

Директор жил в глухом, «свином», как их там называли, переулке у того безрукого дядьки, который даже зимой носил летнюю фуражку царского железнодорожника.

Дядька встретил их у порога, заставил еще на дворе почистить веником ноги, а потом уже сказал:

— Тихонько, по-хорошему надо, без гама. Пани больна. Ну, что же вы? Постучите в дверь, и все. Боитесь? Эх, вы!..

Даже Коза и та спряталась за других. И все зашептали Данику:

— Ты, Малец, ты иди!

— Который это? Он? — спросил дядька. — Ну, сапоги новые, что же ты, валяй! А вы за ним.

Дядька взял Даника за рукав, подвел к двери другой, «тыльной», половины дома и постучал.

— Войдите! — ответил на стук такой знакомый детям и так давно не слышанный ими голос.

Сивый шмыгнул носом и решительно взялся за ручку. Дети шарахнулись — кто в угол, а кто и обратно во двор, и Даник, перешагнув порог, оказался один.

— А, Малец, это ты! — донеслось от окна. — Пришел, мальчик, проведать свою учительницу? Как это хорошо! Да иди же ты сюда, поздороваемся! Ну?..

И пани Марья протянула к нему руки. Даник двигался как завороженный. Она лежала головой к окну, затянутому занавеской, по шею укрытая белым одеялом. Черные, кудрявые пряди ее «польки» рассыпались по подушке, а красные, точно припухшие, губы улыбались. Когда Даник подошел к кровати, под ладонями пани Марьи загорелись его щеки и уши, а на лбу — совсем уж неожиданно — он ощутил горячие губы учительницы.

— Хороший мой!.. Ты чего ж это так смутился? Ну садись. Возьми вон стул, у стола.

Даник взял стул, поставил его у кровати и присел на краешек. И так ему неловко!.. Сапоги — и вытер же их, кажется! — все-таки наследили на чистом красном полу.

— Ну, расскажи мне, Даник, как ты теперь учишься? Ты за что это двойку получил?

— Не двойку, — сказал Сивый. — Три с минусом.

— Ха, ха, ха! Ах ты, мой постреленок! Разве ж это не одно и то же? Да еще для тебя — для отличного ученика. Почему ты панну Рузю не слушаешь?

— Она… она все только кричит…

— И надо на вас кричать. Что, разве нет? Нельзя не любить учительницу: она — вторая мать.

— Панна Рузя… нет…

— А я? — Пани Марья хмурит брови, а на губах — улыбка.

Даник поднял глаза и снова опустил — не выдержал.

Она протянула руку и, как тогда, когда он стоял на коленях, взяла его теплыми пальцами под подбородок. Смотрит в глаза и грустно как-то улыбается.

— Ты не сердишься на меня? — тихо спросила она. — За тот раз, когда ты кричал на окне?.. Ах, Даник, Даник! Подрастешь — поймешь меня, вспомнишь. Потому что я-то очень хорошо вас понимаю…

Она отняла руку от его подбородка, помолчала, потом улыбнулась снова.

— Ну, был у тебя еще один день рождения? Не красней. Ты соврал, я знаю. Я проверила — ты родился в июле, а не в ноябре. А список ваш я никому не показывала. Вот разве только…

Даник подумал о Пауке-Дулембе и о Чесике. Это на них она, должно быть, намекает?..

— Я понимаю тебя — ты больше любишь бедных. И я, Даник, не из богатой семьи. Вы все тут против панов-поляков. А я тоже полька. Но это, мальчик, не одно и то же. И у нас, в Польше, разные люди есть. Ты меня поймешь, когда вырастешь.

Пани Марья опять помолчала.

— Погляди туда, — показала она на этажерку. — Вон ту книжку возьми и подай мне. Самую толстую, что с красным корешком. Ну вот. А теперь возьми вон там, на столике, ручку и обмакни ее в чернильницу. Дай мне.

Он нес ее, эту ручку, осторожно-осторожно, ему казалось, что чернильная капля сорвется с пера и шлепнется на пол… Даже носом шмыгнуть боялся, хоть и надо было… Ну, отдал наконец!..

— Спасибо, Даник.

Пани Марья в одной руке держала раскрытую книгу, в другой — ручку.

— Отгадай, — сказала она, снова нахмурившись, — откуда я знаю белорусский язык? Не отгадаешь! — С довольной улыбкой сама же ответила: — Я училась в русской гимназии. Еще перед войной, когда мой отец служил в России учителем. А по-вашему я научилась уже здесь. Вечерами занималась сама, а днем учила вас. Кое-кому это не нравится… Да ничего… А здесь я напишу все-таки по-своему. Ты мне дай еще промокашку. Со столика.

Пока он доставал промокашку, потом стоял с ней у кровати, пани Марья писала что-то в раскрытой книге, затем промакнула написанное и закрыла ее. Он все еще не понимал, к чему это.

— Возьми, Даник. Это тебе. Будешь дома читать. И лучше никому не показывай. Хорошо?

Сивый много читал, он уже знал из книг, что бы теперь надо было сделать… Нет, не в том дело, что знал, просто очень хотелось прикоснуться губами к этой белой, маленькой руке. Но он же этого никогда не делал, даже у мамы своей… Как же тут осмелишься?..

— Спасибо, — прошептал он, опуская глаза.

— Ладно, мальчик. Читай, учись. Ты, Даник, далеко пойдешь…

— Мамуся! — послышался звонкий детский голосок. — А я опять иду!

В комнату, должно быть из кухни, вбежал маленький мальчик с длинными, как у девочки, светлыми волосами.

— Ну, Адась, поздоровайся, — с улыбкой сказала ему пани Марья.

Малыш посмотрел на Даника, улыбнулся и молодецки протянул руку.

— Честь! — сказал он. — Меня зовут Адась.

— А меня — Даник.

— Даник? Мамуся, такое бывает имя?

— Бывает, сынок. Ну, иди к бабушке. Ты нам мешаешь. Будь хорошим мальчиком. Ладно?

— Ладно. Я только мамусю поцелую. Вот так! Теперь один глазик, а теперь — другой. Вот так! И побегу, а то как папа поймает меня здесь, будет сердиться, что тебе надоедаю…

Когда Адась убежал на кухню, пани Марья помолчала, потом, поглядев на Даника, улыбнулась.

— Хороший у меня сын? — спросила она.

Даник кивнул головой, и пани Марья опять улыбнулась:

— А Вандзю мою знаешь? Она тоже хорошая. Я хочу, чтобы они выросли умными, добрыми, благородными людьми. Потому что дурных, Даник, и так слишком много…

Она помолчала.

— Ну что ж? — спросила пани Марья. — Ты, видно, любишь меня, вашу керовничиху?.. Не красней, — я знаю, что вы меня так называете. Ты пришел, и я очень рада. Ну, а почему остальные не пришли? Почему ты всех не привел?