Рисовалось легко, с настроением. Впрочем, Макс не рисовал, не доводил линий, он делал штриховые наброски, и получалось цельное, очень похожее… Внизу поставил закорючку своей росписи.

— Может, не совсем удачно… — Вырывая лист из альбома, Макс посмотрел спутнице в глаза. — Дело в том, что выражение ваших глаз… ну… трудно передаваемо… Они у вас как бы с дымкой, с поволокой. Их даже пастелью написать…

— Вы мне дарите? Благодарю. Скажите же наконец, с кем я ехала: мы приближаемся к Берлину. Кто вы? Неудачник? Но теперь они идут в армию, где удача поджидает каждого. Между прочим, к вашему бледному лицу, к вашим светлым волосам очень бы шел черный мундир СС.

— Кесарево — кесарю, фрау…

— Фрау Эмма.

— Спасибо за комплимент, но останусь скромным художником, фрау Эмма.

— Я назвала себя. Ваше имя?

— Макс Рихтер.

— Рихтер… Рихтер… — Всматриваясь в Макса, она старалась вспомнить, где слышала это имя совсем-совсем недавно. Обрадовалась своей памятливости: — Ваши полотна отметил фюрер?! Так вот кто в пуделе сидел! — торжествующе воскликнула она словами гетевского Фауста, наводя Макса на мысль, что перед ним сидит довольно начитанная женщина. — Я весьма рада нашему знакомству. — Засмеялась, показывая безукоризненные зубы. Глянула в окно: поезд тормозил у перрона Ангальтского вокзала. — Вот мы и прибыли.

Она встала, покрыла голову черной кружевной накидкой. Макс подал ей манто — в лицо дохнуло дорогим мехом. Сочувственно спросил:

— Вы потеряли кого-то близкого?

— Да. Во Франции месяц назад погиб мой кузен. Ему было двадцать лет. Я ездила к его маме в Мюнхен…

— Как-то не укладывается в голове. Все время мне почему-то представляется, что наши побеждают, но ни в коем случае не гибнут…

— Давайте отпустим зайца, — негромко сказала она, употребив простонародное выражение, предлагающее переменить тему разговора. — Нам выходить. Надеюсь, мы еще увидимся? — Она прямо посмотрела в его глаза, так, что он невольно смутился. Эмма понимающе улыбнулась: — Вы еще не привыкли к своей славе? В новой одежде всегда чувствуешь себя несколько стесненно…

Макс тоже усмехнулся, подумав о том, что Эмма, вероятно, не чувствует себя стесненно в норвежских мехах и парижских туфлях. Стало быть, это ей уже привычно. А он еще не привык к нежданной славе.

Женщина молча отошла к двери и, помедлив, сказала сдержанно:

— Пожалуйста, не следуйте за мной… Меня встречает муж…

На перроне Эмму ожидал оберштурмбаннфюрер СС в черной шинели с серебряным шитьем петлиц и погон, в черной фуражке с вогнутой, как седло, тульей. Высок, подтянут, строг. Она губами прикоснулась к его щеке, привстав на цыпочки, он нагнулся к ней и что-то сказал. Потом, оживленно переговариваясь, направились к лакированному «ситроену». Щеголеватый шофер в черной пилотке выскочил из-за баранки, открыл перед ними заднюю дверцу.

«Вот и все!» — с невольным сожалением подумал Макс.

Как ни велик был соблазн немедленно объявиться перед Хельгой в роли победившего д’Артаньяна, здравый смысл подсказал, что разумнее будет, если он вначале пройдет по лучшим магазинам Берлина, выберет отличный костюм, пальто, ботинки, шляпу, полдюжины сорочек и галстуков. Нужно побыстрее повергнуть в прах не только Хельгину мать, но и всех обывательниц с его узкой кривой Раабештрассе. В погожие дни эти почтенные матроны часами просиживают возле открытых окон и не пропускают ни одного события на улочке. Переговариваясь из окна в окно, от балкона к балкону, они знают о жителях Раабештрассе вся и все. А поскольку они теперь прослышали о его, Макса, славе, то лучше будет, если они больше не увидят его в перелицованном костюме, в разбитых башмаках и пальто с чужого горба. Он явится в свою конурку под крышей поздно вечером, незамедлительно пойдет к хозяйке дома и попросит сдать ему две большие комнаты с кухней на третьем этаже. Раньше там жил монтер службы освещения города, но полгода назад он загадочно исчез, семье его нечем стало платить за квартиру, и хозяйка предложила ей съехать. Говорили, что монтер был социалистом.

Комнаты у монтера по сравнению с его, Макса, были превосходные. В одной он устроит свою мастерскую, в другой — жилье. Хо-хо! Он потрясет обывателей улицы!.. Впрочем, нынче трудно потрясти кого бы то ни было, переоценки ценностей происходят порой с катастрофической быстротой. Вон отец Хельги. Был обычным бюргером, мелким мясником. Над входом в его лавку, надо полагать, висел, как и у его коллег, белый флажок с вышитой на нем жирнющей свиньей — знак мясной торговли. Чем-то отличился папаша Шмидт в штурмовых отрядах, став вдруг владельцем книжной лавки, а потом и одного из лучших ресторанов Берлина. Чем отличился? Об этом в доме Шмидтов предпочитают не упоминать. Отец Хельги грубоват, циничен, но из той категории берлинцев, о коих говорят: сундук с фарфором. То есть очень осторожный человек, даже в кругу семьи говорящий лишь то, что ни в коей мере ему не повредит.

Пропорхнула стайка девиц из «Союза немецких девушек», во всем одинаковом, словно инкубаторный выводок: юбки, жакеты, темные галстуки с толстым узлом, береты, из-под них — косички на старо-германский манер. У каждой на груди значок «гитлерюгенда». Оглядывались на Макса, громко смеялись: «Литфасская тумба с глазами!..»

Он заметил, что стоит прислонившись к афишной тумбе. Таких тумб в Берлине много. Даже им не на шутку завидовал Макс: у них был свой творец, свой создатель — Литфас. Пустячным изобретением увековечил этот человек свое имя. На фоне красочных, кричащих афиш и объявлений, обляпавших тумбу, Макс, вероятно, выглядел смешным и жалким…

Хозяйка дома была твердой в своих принципах: брала квартирную плату за месяц вперед. Макс отдал за два месяца: ему не терпелось перейти со своего чердака в двухкомнатную меблированную квартиру, только что отремонтированную, оклеенную бирюзовыми и светло-зелеными обоями.

Макс взял ключ и вышел от фрау Евы степенно, с достоинством, но наверх, в прежнее свое жилище, ринулся скачками через три ступеньки. Распаленно дыша, остановился на пороге, прощально оглядывая приют минувших лет. Это была обыкновенная чердачная комната, каких в Берлине сдается великое множество. Потолок скатный, в него врезано наклонное окно размером в ватманский лист. На узком подоконнике — этюдник, в углу — тренога самодельного мольберта. Справа небольшой камин — главная радость зимнего бытия. Хорошо сидеть возле него по вечерам и длинными щипцами ворошить в очаге полыхающие плитки прессованного угля, мечтать о лучших днях… И они наступили!..

Через полчаса в новую квартиру перекочевало все движимое имущество Макса. В комнатах запахло масляными красками, деревянным клеем и скипидаром.

Макс вышел на балкон, с удовольствием обвел взглядом ряды окон, балконов и трекеров на противоположной стороне — видят ли там нового владельца квартиры в бархатной малиновой куртке? Видят! Отодвинулись кое-где гардины, открылись балконные двери…

А как Ганс обрадуется! В конце каждого года он высылал Максу обусловленную наследственным правом денежную сумму, иначе бы Максу совсем плохо пришлось. Надо сообщить Гансу, что может повременить с уплатой последней, причитающейся Максу суммы, пусть она будет в резерве, на всякий случай.

Макс опустился в кресло: каким нарисовать доктора Геббельса? Мысленно прикидывал и так, и этак… Под ложечкой сосало — не от голода: курить хотелось!

Бросил в рот пару леденцов и, катая их языком за щекой, начал укреплять на мольберте подрамник с натянутым и загрунтованным холстом. Пока перед глазами зримо, почти осязаемо стоял образ Геббельса, причем в найденном ракурсе, хотелось немедленно набросать его углем, чтобы потом уж неторопливо, точно положить на холст краски…

В дверь долго и решительно позвонили. Макс с неохотой отложил уголь, вытер руки ветошью: «Может быть, из магазина?» Новый костюм, сорочки, шляпа, галстуки были уже доставлены, а пальто задерживали. Макс готов еще трое суток не появляться у Хельги, чем идти к ней в старом пальто, даст понять будущему тестю, с кем он имеет дело.