— Англичанина сбили! Люблю смотреть в окно, когда сирены воют, пушки стреляют… Воодушевляет. Да. Недаром Герман сказал: называйте меня Майером, а не Герингом, если хоть одна бомба упадет на Берлин! Наши асы не допустят…

— Где наш Ральф? — тихо вздохнула фрау Марта, глядя поверх мрачных крыш, над которыми продолжали метаться лучи прожекторов, стригущие осеннее небо.

Никто не отозвался на вздох, Макс почувствовал, как прижалась к нему Хельга. А папаша Шмидт усиленно засопел, словно его обсчитали в лавке. Ральф служил где-то в Польше, но писем не присылал уже месяца три. Он и раньше писал лишь Хельге. Над последним его письмом она очень смеялась: «Понимаешь, Макс, он так и пишет: «У ворот парка прибита табличка: «Собакам и полякам вход воспрещен!» Макс догадывался, что пером Ральфа водило отнюдь не чувство юмора. Схожее Ральф прочитал бы и в Берлине: у входа в Тиргартен целое лето висела табличка: «Евреям вход запрещен!»

Ральф у Шмидтов оригинал, свихнувшийся, как считает сам папаша. Еще в тридцать восьмом году ушел из дому — прознал, что в «хрустальную ночь» отец был одним из активнейших погромщиков. Работал на газоперегонном заводе, жил в убогой каморке и конечно же, по мнению Шмидта-старшего, якшался с недобитыми коммунистами и евреями. Поэтому папаша пустил в ход свои связи, и Ральфа досрочно призвали в армию. «Там ему мозги прочистят! Снова немцем станет. Да. Вот так…»

Прозвучал отбой воздушной тревоги. В темноте улиц разом вспыхнули огни фонарей, магазинных витрин и ресторанов. Откуда-то зазвучала торжественная медь фанфар. А из раскрытого окна соседней квартиры грянул хриплый бас:

К басу подхалимски прилип, потом взвился выше и звонче необычайно тонкий, как у кастрата, тенор:

Макс распрощался со Шмидтами.

— Не сердись на моих родителей, — просительно шептала Хельга внизу, в подъезде. Она прятала руки под его пальто, под теплыми подмышками, щекой прижималась к груди и заглядывала в глаза. — Не сердись. Они очень старомодные.

— Не сказал бы! — насильно улыбнулся Макс. — Не сказал бы… Как ты чувствуешь себя в этой квартире?

— Как себя чувствую? — в недоумении поиграла бровями Хельга. — Прекрасно. У меня отдельная комната…

Макс с непонятной пристальностью смотрел на тусклую лампочку над входом. Заговорил с остановками:

— А у тебя не бывает такого ощущения… ну будто из угла на тебя смотрят глаза Иисуса?

— Иисуса?

— Да… Он же был евреем… А в вашей квартире… евреи жили…

Хельга засмеялась сердитым деревянным смехом:

— Я понимаю: ты художник, у тебя воображение! Может быть, немного больное, но — воображение… А кто распял Иисуса? Евреи! — Она обняла его за шею. — Выкинь ты пустяки из своей головки!

Он заключил ее в объятия: «К черту, к черту мировую скорбь!..»

Дома на лестничной площадке его встретила квартирная хозяйка фрау Ева. Взглянув на нее, Макс, как и всегда, еле подавил улыбку: «Действительно Ева! Когда под кроватями полы моет, то всю пыль грудями соберет…» Точно впервые увидел, что состоит она из окороков и бюста: хоть в длину, хоть в ширину — одинакова. Улыбаясь, фрау Ева почесывала жирный висячий подзобок, напоминающий пеликаний мешок.

«Что ее так обрадовало? Прямо оплывает от улыбок!..»

— Стоило вам стать известным, как начали звонить дамы. Такой приятный голос… Попутчица, говорит… Три раза звонила. Просила вас дозвониться до нее… Сказала, ее телефон вы знаете…

Фрау Ева ушла к себе, в дверь напротив Максовой квартиры, оставив его на площадке перед настенным телефоном. Макс достал записную книжку и отыскал номер. Снял трубку. А набрать не решался: подобные забавы неизвестно чем могут кончиться. Под ладонью потела трубка. Вдруг муж окажется дома.

Но Эмма же! Она просила!..

На другом конце провода клацнуло, но в наушнике слышалось бог знает что: и скрипка, и женское сопрано, и писк морзянки, только Эмминого голоса нельзя было разобрать. Внезапно все смолкло, и чистый знакомый голос — будто в двух шагах от Макса:

— Да. Это я… Макс?! Добрый вечер, дорогой Макс, рада вас слышать! Вы, наверно, забыли обо мне? Знаменитости всегда быстро забывают своих поклонников и поклонниц… Шучу, шучу, Макс! Я хочу вас видеть. Хочу знать ваши новые замыслы. Хочу… Господи, да мало ли что может захотеть экспансивная, неуравновешенная женщина, если ей понравился кто-то! — Эмма дразняще рассмеялась. — Шучу, Макс. Скучно. Сижу одна. Мой милый куда-то укатил. — Она опять рассмеялась, но несколько принужденно. — В общем, Макс, как выберете время, позвоните мне с утра, часов в одиннадцать. Я очень хочу вас видеть. Спокойной ночи!..

Макс не успел ответить. Да и вряд ли что-то вразумительное произнес бы. Он держал черную телефонную трубку в оттопыренной руке, как держат приблудного котенка, с которым не знают, что делать…

Сергей вскинул руку, скосил глаза на массивные кировские часы. Вот-вот должен прозвенеть звонок. Последний урок всегда казался длинным. Пока семиклассники записывали домашнее задание по немецкому языку, он пытался представить, чем занята сейчас его Настасья. Поди, внесла в комнату дров и разжигает печку. Сырой тальник разгорается нехотя, шипит, попискивает, на его концах пузырится сок. На еще холодную плиту Настя ставит зеленый эмалированный чайник с колодезной ледяной водой. Делает все неспешно, обстоятельно, молча. Так же терпеливо выслушивает какую-нибудь старуху, которая пришла с жалобами на поясницу или грудь, потом через коридорчик, соединяющий квартиру и амбулаторию, идет в свой стерильный кабинетик и приносит пациентке порошки или таблетки. Коротко объясняет, что и как принимать, а сама посматривает на подаренный в день свадьбы будильник: с минуты на минуту должен прийти он, Сергей, а чайник еще и не закипел…

А может быть, Настуси и дома нет. Увезли ее срочным порядком куда-нибудь на зимовку к заболевшему чабану или скотнику. И приедет она в полночь или к утру — прозябшая и усталая. И он будет дышать на ее красные негнущиеся руки, отогревать ее маленькие ступни в своей волчьей шапке, которую всегда кладет на боровок печки…

Наконец в коридоре торжествующе рассыпалась длинная трель колокольчика: все, ребятня, окончены уроки, марш-марш по домам! Не успела уборщица отмахать «даром Валдая», как школьники, отстреляв крышками парт, выпорхнули из-за них, словно воробьи из просянища.

— Сергей Павлович, кто такой Бисмарк?

Сергей удивленно поднял голову. Чуть скособочившись на короткую ногу, перед ним стоял Айдар Калиев, лицо строгое, брови сдвинуты. На смуглых острых скулах оливковый отсвет керосиновой лампы, горящей сбоку на стене. За спиной Айдара, сгибаясь, застегивал портфель племянник Костя и из-за плеча друга поглядывал на Сергея хитроватым угольничком глаза. Сергей знал: от ребят так просто не отделаешься.

— Бисмарк был крупным дипломатом прошлого столетия, главой правительства. Он объединил Германию. А почему он вас заинтересовал?

— Да вы тогда с Иваном Петровичем, — сказал Костя, — с майором, говорили о нем. Потом я у Ивана Петровича книгу Бисмарка видел. Только полистать успел. У тебя ничего нет о Бисмарке, дядя? — После уроков преподавателя немецкого языка и военрука школы можно было называть просто дядей.

— Нет, — ответил Сергей на ходу. — Вы, по-моему, проходите сейчас историю Древнего Рима? Историю цезарей? У Стахея Силыча есть старая-престарая книга, называется она «Жизнь двенадцати цезарей». Попросите. Он мне как-то давал читать…