Наломав веток, охотник устроил Кирику постель и улегся рядом с ним у огня…

На стойбище пришли на следующий день к вечеру.

— Живого скворца под пихтой нашел, вот он! — Молодой охотник подтолкнул Кирика к старику, сидевшему у огня.

— Однако, алтайский мальчик. — Подслеповатые глаза Мундуса уставились на Кирика. — Чей ты?

Кирик замялся.

— У него родных нет, — вмешался в разговор Темир. — Жил он у русского заимщика Зотникова, друга Яжная и Кульджинова.

— У Евстигнейки? — И, как бы отвечая на свой вопрос, Мундус добавил: — Шибко худой человек, черное сердце у него. Яжнай худой, Кульджинов худой. Садись к огню. — Старик указал на место рядом с собой. — Сейчас кушать будем… Темир, — обратился он к сыну, — налей парнишке чегеня7. Пускай пьет. Ишь какой тощий! — Он сочувственно похлопал Кирика по сухим лопаткам, которые виднелись через прорехи шубы.

Вечером в аил Мундуса собрался народ. Пришли слепой Барамай с внуком, Амыр с сыном, горбатый Кичиней и другие.

Мундус закурил трубку и передал ее молча соседу; тот, сделав затяжку, протянул ее второму, и когда трубка обошла мужчин и вернулась к хозяину, начался разговор.

— Ну, как белковал? — спросил Темира маленький Кичиней.

— Хорошо, — ответил охотник. — Скворца нашел.

— Это зимой-то? — Повернувшись к говорившему, слепой Барамай недоверчиво покачал головой.

Темир подвел Кирика к старику:

— Убедись.

Барамай ощупал мальчика, опросил, как зовут.

— Карабарчик, — ответил тот.

— Однако, на Алтае скоро будет весна. — Старик многозначительно улыбнулся. — В тайге появились молодые скворцы.

— Скоро будет весна, — повторил за ним Амыр. — Скоро! — тряхнул он уверенно головой.

Мундус поднялся от костра, горевшего посредине жилища, и, взяв топшур8, тронул струны. В аиле раздалась песня:

Печально звенели струны топшура, и, вторя им, рыдающим голосом пел старый Мундус:

Певец умолк. В аиле стояла тишина, нарушаемая лишь треском горящих дров, и, казалось, дым от костра, медленно клубясь, выносил с собой к темному небу отзвуки скорбной песни.

Первым прервал молчание молодой охотник Амат:

— Кам11 Каакаш велел привести к нему белую кобылицу, а то злой дух пошлет на наше стойбище несчастье.

— Мало он от нас баранов угнал? — Горбатый Кичиней вскочил на ноги. — Он обманщик!

— Где возьмем белую кобылицу?

— Надо просить кривого Яжная, — раздался голос пастуха Дьалакая.

— Иди проси, а с нас хватит, — отозвался Амыр. — Мы и так не можем снять с себя его сети.

Темир вскочил на ноги. Схватив висевшее на стене ружье, крикнул гневно:

— Кто первым пойдет к Яжнаю — черному сердцу, тому смерть! Проживем без кама и Яжная! — Помолчав, заговорил мягче: — Недавно я встретил в тайге русского, он мне сказал: «Скоро, охотник, будут большие перемены». — Темир окинул внимательным взглядом собравшихся. — Карабарчик — хороший знак. На Алтае настанет весна…

Наступил конец февраля — месяца больших морозов. Нужда железными клещами охватила стойбище. Хлеба не было, и большие плоские камни — серые паспаки, на которых когда-то женщины растирали зерна ячменя, точно могильные памятники стояли в углу бедных аилов.

Коровы не телились, и высохший борбуй12 сморщился, как старый опёнок.

В один из таких дней в аил Мундуса забрел слепой Барамай. Вынул трубку с длинным черемуховым мундштуком и, поковыряв в ней пальцем, вздохнул. Табаку не было.

— Внучка Чейнеш умерла. Эрдине в горячке. Молока нет, сыра нет, кушать нечего, — сказал он печально.

Из темных глазных впадин старика выкатилась слеза.

Кряхтя, Мундус поднялся, снял с полки коробку из темной жести и высыпал на ладонь Барамая последнюю щепотку чая.

— Что еще дать? — Посмотрел на закоптелую решетку, где когда-то лежал сыр, и, положив руку на плечо слепого, сказал со вздохом: — Сыра нет. Может, Темир принесет немного муки за пушнину, тогда дам.

Барамай засунул трубку за голенище и, нащупав дверь, вышел.

Под вечер зашел Амыр:

— Думаю идти к кривому Яжнаю. Может, немного денег даст. Весной наймусь к нему в пастухи.

— Байский рубль — что снежный ком: чем дальше катится, тем больше становится. Возьми у меня немного денег. Поправишься с нуждой — отдашь. — Нашарив несколько последних серебряных монет, Мундус передал их Амыру: — Сходи в Теньгу — купи хлеба.

Кирик с восхищением смотрел на доброго старика: «Всех бедняков жалеет!»

Прошло недели две. Голод, как зловещая птица, день и ночь кружил над аилами Мендур-Сокона. Люди умирали.

Умерла старая Бактай — мать Амыра. Пластом лежала на овчинах веселая когда-то девушка Эрдине.

Однажды ранним утром на стойбище прискакал всадник. Судя по богатой одежде и коню, он принадлежал к знатному роду. Лицо всадника было обезображено шрамом, и один глаз вытек.

Соскочив с седла, незнакомец направился к аилу Мундуса. Кирик опал. Темира не было.

Опустившись возле очока13, приезжий вынул серебряную монгольскую трубку и, затянувшись, передал хозяину.

— Где Темир? — после некоторого молчания спросил он резко.

— На охоте, — ответил Мундус.

— А под овчиной кто спит? — Одноглазый, точно ястреб, взглянул на Кирика. — Чей мальчик?

Старик замялся.

— Мой племянник, — ответил он тихо.

Богатый гость быстро вскочил на ноги и, подойдя к опавшему, грубо встряхнул его:

— А ну, поднимись!

Мальчик открыл глаза и в недоумении посмотрел на приезжего.

— Ого, этого племянника я видел, однако, у Евстигнея! Это Кирик. Он убежал с заимки. Завтра же доставь его хозяину! Понял?

Мундус ничего не ответил.

— Если явится Темир, пускай придет ко мне. Скажи, что Яжнай будет ждать его на стоянке в Келее.

Пока знатный гость разговаривал с Мундусом, возле аила собрался народ.

Заслышав шаги бая, слепой Барамай вышел из толпы:

— Яжнай, я знал твоего отца, Камду. Он был добрый пастух, и когда мы были в нужде, он делился с нами всем, что у него было. Ради доброй памяти отца, помоги нам!

Яжнай занес ногу в стремя и презрительно посмотрел на притихших людей:

— Брось шутки, старый Барамай! Яжнай не любит их. — Ударив коня нагайкой, бай поскакал со стойбища.

Барамай повернул незрячие глаза к толпе.

— Кокый корон!14 — воскликнул он и опустился на землю.

— Кокый корон! — повторила за ним толпа. Горный ветер подхватил печальные голоса людей и развеял их по долине.