Я живу на горе…

В мастерской на главном окне стоит ширма в полтора стекла, чтобы закрыть ярко-зеленый цвет от миндаля, фиг, орехов, яблонь и от обвивающейся виноградной лозы с розанами, составляющей крышу моего входа…

Из окон с одной стороны моей унылой спальни виден… сад; дорожки все имеют кровлею виноградные кисти, а в средине их — или чудесные цветы, или померанцы, апельсины, груши и т. д…

С другой стороны комнаты окно мое представляется вам на дом, в коем живет знаменитый Торвальдсен — он в восемь часов всегда имеет обычай глядеть в окно. Далее… ваш взор устремится на живописную церковь Пресвятой Богородицы, а за нею, ах, за нею — вы видите синюю вершину гор Албанских. В древней истории (вы) заметили о храбрых албанцах, нападавших отважно на Ромула: вот там-то вдали их пребывание, а теперь, теперь там обитает Виттория[20]…

Но полно, обратимся направо: тут вы видите во-первых, площадь Св. Троицы; монастырь того же имени заключает отрекшихся от света непорочных дев, вечернее пение коих вызывает в душе скорбь, сливающую самые гордые сердца. С горы видна часть Рима — живописная смесь плоских крышек, куполов, обелисков, а сзади гора Св. Марии при вечно-ясном небе представляет обворожительный вид. Напротив меня с этой стороны находится училище, где юноши при начатии и окончании учения поют гимн Богородице — я вне себя бываю от очаровательных их песней…»

Более блаженного времени он не испытывал ни прежде, ни позже.

Вставал он в пять-шесть часов утра. В семь приносили ему стакан кофе. В восемь — он за мольбертом.

В полдень художники собирались вместе завтракать, после чего работали до сумерек, то есть до пяти-шести часов, и вновь сходились вместе, чтобы обедать.

Обедали иногда до девяти часов, ведя продолжительные разговоры. После обеда медленно тянулись в кафе Греко…

«Шум, смесь разных языков, табачный дым, стук чашек, суета прислуги, свобода разговоров — все это и странно и восхитительно, — писал Иванов сестрам. — Отсюда отправляемся по домам. Я иногда занимаюсь после всего этого письменными своими делами, или композицией чего-нибудь. Вот вообще ход жизни нашей».

Бывал еще натурный класс, который начинался в сумерки и продолжался два часа.

«Праздников не знаем: католические, коим мы не следуем, бывают прежде наших одиннадцатью днями, а свои мы забываем».

Иногда при полной луне, распевая русские песни, ходили в древний Рим (Форум Романум). Взойдя на верх Колизея, все невольно умолкали, возбужденные колоссальным видом амфитеатра, и мыслью переносились в древние века.

Иногда у художника Бруни бывала музыка, собирались актеры. Лучшие музыканты играли квартеты, следом кто-нибудь на фортепиано начинал наигрывать итальянскую арию, отыскивался и певец, и восхищенным слушателям оставалось лишь хлопать в ладоши по окончании пения.

У княгини Зинаиды Волконской бывали театр и танцы. Не забывали и русскую народную пляску. Степан Петрович Шевырев, воспитатель сына Волконской, и одна из хорошеньких римлянок, нарядятся в национальные русские костюмы и держись русские и римляне…

Предавались и Бахусу. Это бывало, однако, только тогда, когда отъезжали какие-нибудь русские среднего состояния, с кем художники всегда обедали.

Впрочем, до сих пор ни с каким семейным домом в Риме Иванов близко не знаком: гостеприимство здесь не в обычае.

Из писем художника выделим следующее: он старается не пропустить службу в монастыре Св. Троицы и с сожалением отзывается о «несчастных любопытных атеистах», направляющихся с ним вместе в монастырь. Близкого «семейного» дома у него нет. И еще — его чаще всего можно видеть в обществе русских художников. Не скоро он заметит, что за их дружной и веселой внешней жизнью скрывается много темных черт.

Бывал в числе гостей Иванов в салоне у Зинаиды Александровны Волконской. «…Княгиня Волконская, о которой ты говоришь… как я узнал, есть княгиня Белосельская, Зинаида Александровна, следовательно, моя ученица, — писал Андрей Иванович Иванов сыну, — и я думаю попытаться к ней что-нибудь о тебе написать…»

Она была замужем за князем Петром Михайловичем Волконским, занимавшем при Николае Первом должность министра двора. Художница, музыкантша, писательница, артистка в душе она блистала в свете умом, образованием, талантами, богатством, и этими дарами, помимо красоты, овладевала вниманием высокопоставленных и талантливых людей, которых соединяла у себя. На ее вечерах собирался цвет тогдашнего аристократического литературного мира.

После событий 1825 года она приняла решение покинуть Россию и отправилась с сыном Александром и его воспитателем — историком и литератором С. П. Шевыревым в Рим.

Тогда же княгиня арендовала новую виллу на берегу Тибра, в самом центре Рима. Увлеченная католицизмом, она решила не селиться в «гетто англичан», как тогда называли популярный среди иностранцев район площади Испании.

В 1830 году она купила у князя Альберти виллу близ храма Сан-Джованни в Латеррано, окруженную большим парком, в котором сохранились аркады античного акведука Нерона.

«Вилла княгини Волконской… прелестна, — писал М. П. Погодин. — Всего более меня умилил ее садик, посвященный воспоминаниям. Там под сенью кипариса стоит урна в память о нашем незабвенном Дмитрии Веневитинове… Есть древний обломок, посвященный Карамзину, другой Пушкину… Как много чувства, как много ума у нее!»

В Италии в 1833 году Волконская обратится в католичество и будет убеждать Н. В. Гоголя последовать ее примеру. В ее салоне общались европейские знаменитости. Здесь П. А. Вяземский встречался со Стендалем, Грегоровиус держал речь об идеале гуманизма — Соединенных штатах Европы со столицей в Риме, Лист играл свои произведения. Гостями Волконской бывали Адам Мицкевич, Виктор Гюго, Орест Кипренский, Карл Брюллов, Винценцо Камуччини, Бертель Торвальдсен. Римский салон Волконской стал к тому же одним из влиятельных центров католических кругов. Ее ближайшими друзьями были аббат Жербе, монсиньор Ауке, аббат Марте. В доме княгини гостями бывали самые знаменитые католические деятели того времени.

Здесь заводились разговоры об исторических отношениях Церкви Греческой и Римской. В беседах с русскими аббаты начинали, по выражению М. П. Погодина, «напевать свои песни».

— Русская Церковь, — говорили они, — гораздо ближе к Римской, чем сама Греческая. Вы приняли Христианскую веру, как она была чиста еще в Византии, и сохранили до сих пор в первоначальной чистоте, а греки увлеклись после вашего уже обращения, и с патриарха Михаила Церуллария начинается собственно разлучение. Владимир ваш был совершенный католик, которого мы считаем святым. Его устав есть чистый католический. О древней местной разности в обрядах, существовавшей еще до разделения, говорить нечего.

Немудрено было понять, к чему клонят аббаты.

Впрочем, истины ради, приведем здесь и следующие слова из дневника М. П. Погодина: «…Правду сказать — Папы сделали много злоупотребления в сторону! Что было бы без них в Западной Европе!..»

Между русскими в салоне велись самые разнообразные разговоры на политические и литературные темы. В разгоравшихся диспутах, молчаливым свидетелем которых бывал Александр Иванов, затрагивались и философские вопросы.

— Русский народ не назначен для изобретения, а для окончательного усовершенствования того, что изобрела Европа, — говорил Степан Шевырев. — Русские выходят последними на сцену Европы с тем, чтобы все докончить… Русские должны быть эклектики во всем: как в науке, так и в искусстве.

Как близки были его слова Иванову. Близки потому, что в записной книжке художника к тому времени были сделаны следующие заметки: «Русской… должен… знать, что находится ныне в самой трудной степени русской, переходит из варварского состояния к истинному просвещению. Состояние, сопряженное с необходимыми жертвами, с необходимыми беспорядками, для будущего порядка… Но должны ли сколько-нибудь ослаблять дух истинных сынов отечества подобные беспорядки?.. Никак; мне кажется даже, что… сии трудности чем ужаснее, тем более должны убеждать к скорейшему ожиданию общего блага. Счастлив тот, кто более был сотрудником оному, благодарный потомок с священной признательностью почтит память его».