В конце 1833 года Александр Иванов, прежде чем начать столь многотрудную работу, решился испытать свои силы на картине из двух фигур «Иисус после Воскресения является Магдалине».

Тому, впрочем, было и свое объяснение. Истекал назначенный Обществом поощрения художников четырехлетний срок пребывания в Италии, когда надобно было представлять картину собственной кисти. На сложную многофигурную ему явно не хватило бы времени. К тому же он питал надежду, что картина «Иисус после Воскресения…» побудит членов Общества поощрения художников дать ему возможность увидеть Палестину. Но ответ пришел отрицательный.

«Художники, просящие за Вас, — читал он в официальном ответе, — очень добры, но Рафаэль не был на Востоке, а создал великие творения».

Усталый и физически, и нравственно, Иванов решил на время оставить работу (в феврале 1834 года картина «Иисус после Воскресения…» была уже подмалевана) и воспользовался позволением Общества на путешествие по северной Италии. «Надеюсь, — писал он отцу, — что вояж мой укрепит мои силы физически, изнуренные частыми неприятностями. Надеюсь также, что наглядка на произведения венецианской школы и других поможет, по возвращении моем в Рим, окончить начатую картину „Иисус в вертограде“».

В мае 1834 года он покинул Рим.

Болонья, Парма, Милан, Венеция — путь следования Александра Иванова. Он желал изучить все школы итальянской живописи.

Но особенно его влекла Венеция. Не случайно она была конечной целью поездки.

Лишь венецианцы в пору Возрождения, когда вся Италия была покорена античностью, не впали в рабскую зависимость от нее. Их спасла удаленность от Рима и Флоренции, замкнутость уединенного города и верность своим аристократическим традициям. Никакие чужие образцы не затуманивали их головы, и именно это не мешало им воспринимать натуру непосредственно. К великому удивлению Вазари, они дерзали писать с нее. «Джорджоне, — говорит Вазари, — начиная с 1507 года придавал больше мягкости контурам в своих произведениях и очень удачно воспроизводил рельефность фигур; имея обыкновение писать с живой и естественной натуры, он старался изображать ее как можно вернее посредством красок, употребляя, сообразно своей модели, то яркие, то нежные тона, и писал он без предварительного наброска».

Тициан впервые приехал из Венеции в Рим в возрасте шестидесяти восьми лет и был, как пишут, потрясен встречей с искусством столичных художников. Не забывают добавить, как он был опечален, что не совершил этого путешествия на двадцать лет раньше. Но ведь в Риме, как верно подметил французский писатель Ромен Роллан, наверняка охладел бы его пылкий и простодушный восторг перед прекрасными формами, перед радостями жизни, исчезла бы его искренность, чуждая школярскому педантизму. Может, потому он и стал одним из лучших колористов и пейзажистов своего времени.

Любовь к натуре очевидна и у Веронезе. Он полон жизни, веселости. Так искренен он в ней и столько у него любви к миру, что ему можно смело отвести первое место среди художников его, во многом манерной, эпохи.

Более всего хотелось изучить Иванову работы великих венецианских колористов.

«Еду, пишу красками, записываю, рисую, читаю…», — сообщал он с дороги.

Три года пребывания в Риме не прошли для него даром. Сколь верны и тонки суждения Иванова, касающиеся увиденных полотен, можно судить по его обстоятельным путевым заметкам.

Вкусы уже определились, и недавние кумиры вызывают у него критическую оценку. Камуччини он считал холодным художником, принадлежащим к проходящей школе художников, на которую смотрят с уважением только потому, что она вышла из барокко. Доменико кажется ему «более декорационным живописцем». Фрески Каррачи, силящегося, по словам Иванова, «быть и Корреджіем и Тицианом и Рафаэлем-Бронзино-Микель-Анджело-Тинторетто-Бассаном» настолько прискучили ему в Болонье, что он бежал, «не оглядываясь».

«Не понимаю, за что Guiecino (Гверчино) ставят на одну доску с великими живописцами. Его картины суть только этюды с натуры…» — появится запись в альбоме.

Он даже не любопытствовал видеть лик Богородицы, написанный самим Лукою.

В Венеции он поражен видом дворца и площади Св. Марка.

Особенно удивили грандиозные фигуры бронзовых позолоченных коней над главным входом в храм.

«Это единственно в своем роде, — напишет Иванов. — Странности и неожиданности безусловно захватывают внимание, восхищают и заставляют на время забыть вкус древних. Но вы замечаете тут же и тюрьмы и вам рассказывают про ужасы, тут происходившие, и горькие мысли отравляют ваше удовольствие… В Академии Художеств я был поражен неожиданно. Эстампы никогда не могут дать понятия о сокровищах здесь находящихся: Веронец <Веронезе>, Тинторет, Тициан, из теплых душ своих вылили на холсты откровения колорита, вверенного им отечественной природой… Вдохновенные они выпечатали свои чувства не заимствуясь, не руководствуясь ни которой школой, и отовсюду-то оригиналы сии [всегда будут служить светильником] бессмертны для потомства».

Сюжеты картин, помещенных в Академии художеств, напоминали о религии, о церковном пении. С «Assunta» (Вознесение Богородицы) Тициана, со средней ее части, им была выполнена копия.

«„Асунта“ Тициана есть так сказать картина похищенная из самого рая. Повсюду царствующая откровенная теплота рассечивания и соединения в одну массу вас поражает».

В одной из частных галерей Иванов обратил внимание на картину Париса Бордоне «Иисус среди докторов». В ней, заметил он, «Мария, помещенная на втором плане, делает эффект неподражаемым». Впоследствии Иванов сам поместит Христа в своей картине на дальнем плане, тогда как в нем заключается внутренний центр ее.

Брала свое и молодость.

«В Венеции, в особенности, я провел дни весело, — писал Иванов с дороги Лапченко, — по утрам проводил время, осматривая церкви и галереи: в часы зноя занимался в академии копиею с „Ассунты“, которую везу тебе показать, а по вечерам мы, т. е. я с приобретенным полчищем веселых венецианских художников, проводили время на площади Св. Марка за медленным кофе, отпуская разные остроты носящим мелкие товары, между коими была одна грациознейшая. Hal capito?»

Впрочем, о судьбе и заповедях Лапченко он помнил хорошо…

В Падуе его привлекают фрески Джотто («Иисус после Воскресения предст. в белой одежде… Платье хорошо упало вниз… Хорошо бы и у моего <Христа>[27] закрыть половину торза, чтобы избежать казенного куска наготы»).

Он оживает, глядя на Корреджио. «Его „Мадонна св. Иеронима“ есть истинный феномен живописи, ясность красок вливает в душу зрителей какой-то светлый восторг… Она светла, как ясный день Неаполя, сквозность царствует повсюду. Как в сравнении с ним бледен Гвидо».

В Вероне восхищается полотном Мантеньи, «набожным чувством и тщательностью художника».

Увиденный в Павии портрет Рафаэля, им самим писанный, привел Иванова в восторг.

Но особенно сильное впечатление произвела на Иванова «Тайная Вечеря» Леонардо да Винчи, хотя фреска и была в совершенном разрушении. («Что за тихая скорбь в лице и позе Иисуса, что за невинность в положении Иоанна. Что за истина в движении Иуды-предателя…»)

Возвращался он в Рим, можно сказать, совсем другим человеком.

На обратной дороге Иванов свернул в Альбано, где собирался сделать для «Богородицы всех скорбящих» этюд с Виттории Кальдони, вышедшей замуж за Лапченко, и окончить начатый им портрет с красавицы.

При встрече с близким другом, за обедом с красным вином, конечно же, рассуждали о поездке, об увиденном. Смеясь, вспоминал Иванов о дорожных неприятностях, когда в Сполето веттурин уехал без него и пришлось догонять его бегом; не забыли о делах домашних; вспомнили, должно быть, и о картине «Сусанна со старцами», которую Лапченко отправил в Петербург и которую там так холодно встретили. Рассказывали, что государь, посетив Академию художеств при ее открытии, увидев картину, обратился немедленно к своей супруге, чтоб удержать ее взгляды на оную; удержав же, сказал: «Тебе тут смотреть нечего». После чего картину приказали снять и поставить в такие залы, которые легко можно и миновать. В обнаженной фигуре библейской красавицы нетрудно было узнать безупречные черты Виттории. В Петербурге нашли, что художник представил зрителю не ту Сусанну, о которой говорит Святое Писание в Библии, а какую-то натурщицу, поставленную им в позицию, чтоб прельщать зрителя. Влечение к Виттории осталось в прошлом для Иванова, но в душе сохранилась добрая память о минувшем. Красавица не смогла не оценить этого и не отказала ему в просьбе сшить для него теплые панталоны и фланелевую куртку.