Когда он наконец появился, он выглядел таким несчастным, что мне захотелось утешить его.

Вечером за обедом я спросила:

— Отец, ты не болен?

— Болен? — Его карие глаза смотрели на меня обескураженно. — Почему ты так подумала?

— Ты выглядишь таким бледным и усталым, как будто тебя что-то мучает. Я думала, может быть, я могу чем-нибудь помочь? Ты знаешь, я ведь уже не ребенок.

— Я не болен, — сказал он, не глядя на меня.

— Тогда…

Я увидела, как на лице его промелькнуло раздражение, и заколебалась. Но решила, что от меня не так-то просто отделаться. Он нуждался в утешении, и я как его дочь просто обязана была попытаться помочь ему.

— Послушай, отец, — храбро начала я. — Я чувствую, что случилось что-то, и я могла бы помочь.

Тогда он посмотрел на меня, и раздражение уступило место отчужденности. Я знала, что он намеренно ушел в себя: его возмущала моя настойчивость, которую он воспринял как назойливость.

— Мое дорогое дитя, — пробормотал он, — у тебя слишком богатое воображение.

Взяв нож и вилку, он принялся за еду с таким усердием, что я поняла — это означало конец разговора.

В этот момент я почувствовала себя одинокой, как никогда.

Потом наш разговор принял еще более формальный характер, а время от времени он просто не отвечал мне. В доме говорили, что у него один из приступов дурного расположения духа.

Дилис прислала еще одно письмо, где упрекала, что я ничего ей не пишу о своей жизни. Когда я читала ей письма, мне казалось, будто я слышала ее голос. Короткие предложения и восклицательные знаки передавали радостное возбуждение. Ее учили делать реверанс, она брала уроки танца. Заветный день близился. Как все-таки здорово, что уже не было никакой мадам и можно было чувствовать себя не школьницей, а молодой светской леди.

Я еще раз попыталась написать ей, но о чем я могла рассказать? Только о том, что безнадежно одинока? Что этот дом полон печали? Ах, Дилис, ты радуешься, что школьные дни прошли, а я здесь, в этом мрачном доме, хотела бы вернуть их обратно.

Я порвала начатое было письмо и отправилась на конюшню, чтобы оседлать кобылу Ванду, которую я облюбовала после приезда. Я будто бы запуталась в паутине детства, и мне казалось, что моя жизнь всегда теперь будет беспросветно унылой.

Но уже не за горами был день, когда Габриел Рокуэлл и Фрайди вошли в мою жизнь…

В тот день, как обычно, я поехала верхом на вересковую пустошь, галопом пронеслась по торфяникам и выехала на каменистую дорогу. Тут я и увидела женщину с собакой. У собаки был такой жалкий вид, что это заставило меня придержать лошадь. Это было трогательное худенькое существо с веревкой на шее. Я всегда любила животных и не могла спокойно видеть, как они страдают. Женщина, как я поняла, была цыганкой. Это меня ничуть не удивило, тут их много бродило от табора к табору по полям. Иногда они приходили к нам в дом, продавали вешалки для одежды, корзины или предлагали вереск, который мы могли бы набрать и сами. У Фанни просто терпения на них не хватало. «Они ничего от меня не дождутся, — говорила она. — Они просто ленивые, никчемные людишки — большинство из них»!

Я остановилась возле женщины и спросила:

— Почему вы не возьмете его на руки? Он такой слабенький, что не может идти сам.

— А вам-то что? — бросила она в ответ, проницательно взглянув на меня своими маленькими блестящими глазками из-под спутанных черных с проседью волос. Но тут выражение ее лица изменилось. Она успела заметить мою нарядную «амазонку», хорошо ухоженную лошадь, и в ее взгляде появилась алчность. Ну как же, я была госпожой, а значит, с меня можно было кое-что содрать. «У меня во рту не было ни куска сегодня, да и вчера тоже… Ей-Богу, я не вру».

Однако, глядя на нее, нельзя было сказать, чтобы она голодала, а вот что касалось пса, сомневаться в этом не приходилось. Это была маленькая дворняжка, с примесью терьера; несмотря на плачевное состояние, глаза у нее были живые. Меня до глубины души тронуло то, как она смотрела на меня; мне почудилось, будто взглядом она умоляет спасти ее. Что-то притягивало меня к ней с первых же мгновений, и я уже знала, что не смогу бросить ее в беде.

— Эта собака выглядит такой голодной, — заметила я.

— Господь с вами, леди, у меня и куска не было за последние два дня, чтобы поделиться с ней.

— И веревка делает ей больно, неужели вы не видите? — продолжала я.

— Я только так и могу с ней сладить. Я бы понесла ее, да сил нет. Мне бы немного поесть, тогда бы силы вернулись.

В порыве я сказала:

— Я куплю собаку. Даю вам за нее шиллинг.

— Шиллинг? Ну что вы, леди, я не могу расстаться с ней. Это ведь мой дружочек… — Она наклонилась к собаке, та съежилась, и мне сразу стало ясно, как обстояли дела на самом деле. Теперь уже я твердо решила, что не отступлюсь. — Время сейчас тяжелое, правда, малыш? — продолжала она. — Но мы с тобой слишком долго были вместе, чтобы расстаться… за шиллинг.

Я поискала в карманах деньги, не сомневаясь, что в конце концов она согласится отдать ее за шиллинг, так как ей пришлось бы продать много вешалок, чтобы столько заработать. Но цыганка есть цыганка, она должна сначала поторговаться. И тут, к своему ужасу, я обнаружила, что вышла из дома без денег. В кармане моей «амазонки» был испеченный Фанни пирожок с мясом и с луком, который я захватила с собой на случай, если не вернусь к завтраку. Но за пирожок цыганка вряд ли отдаст собаку. Ей нужны были деньги, у нее уже глаза заблестели при одной мысли о них.

Она пристально наблюдала за мной, собака — тоже. Глаза у нее стали хитрыми и подозрительными, а у собаки — просто умоляющими.

Наконец я отважилась:

— Послушайте, я вышла без денег…

Она недоверчиво скривила губы. Потом злобно дернула за веревку, обмотанную вокруг собачьей шеи, и та жалобно тявкнула.

— Тихо ты! — отрывисто бросила она, и собака опять съежилась, глядя на меня.

Я раздумывала. Что, если попросить эту женщину подождать здесь, пока я съезжу домой за деньгами? А может быть, она разрешит мне взять собаку, а потом зайдет за деньгами в Глен Хаус? Но я знала, что ничего из этого не получится: ведь она доверяла мне не больше, чем я ей.

И вот тут-то, как чудо, и появился Габриел. Он ехал галопом через вересковое поле к дороге, и, услышав топот копыт, мы обе — женщина и я — обернулись, чтобы посмотреть, кто там едет. То, что он был на черной лошади, оттеняло цвет его светлых волос. Мне сразу бросилось в глаза, что он блондин, и поразила его элегантность. На нем было темно-коричневое полупальто и бриджи из отличной ткани и прекрасного покроя. Когда он приблизился к нам, меня заинтересовали черты его лица, и это объясняет все мои дальнейшие поступки. Когда я сейчас думаю обо всем этом, мне кажется странным до невозможности то, что я остановила незнакомого человека и попросила одолжить мне один шиллинг, чтобы купить собаку. Но он явился (как я потом сама ему рассказывала) как рыцарь в сверкающих доспехах, как Персей или же — как святой Георгий.

Его тонкие черты несли печать задумчивой грусти, и это заинтриговало меня, хотя в нашу первую встречу это было не так очевидно, как потом.

Я окликнула его, когда он выехал на дорогу.

— Остановитесь, пожалуйста, на минутку.

Я произнесла это, сама удивляясь своей смелости.

— Что-нибудь случилось? — спросил он.

— Да, собака с голоду умирает.

Он остановился и, оценивая ситуацию, поочередно оглядел меня, собаку и цыганку.

— Бедняжка, — сказал он. — Она совсем плоха.

Голос у него был сочувственный, и я сразу оживилась, так как почувствовала, что не напрасно просила о помощи.

— Я хочу купить ее, — объяснила я. — Но, к своему стыду и огорчению, выехала из дома без денег. Вы не могли бы одолжить мне шиллинг?

— Послушайте, я ни за что не продам ее, — занудила женщина. — Ни за какие шиллинги, нет. Моя собачка хорошая. Зачем это мне ее продавать?