Не было ничего удивительного и в том, что после работы матрос захотел по — русски угостить Георга Луура и не привыкший к таким угощениям Георг немного захмелел. Работа была выполнена великолепно, шов получился красивый и ровный, будто выстроченный на швейной машинке «Зингер». Тяга аккуратно завернута в чистую холстину. А что касается последних пяти номеров «Социал — демократа», то они попали туда чисто случайно. И кому интересно слушать разговор двух изрядно подвыпивших людей?
— Ви дольшен готофиться, идет большой событий. Ми стоим — как это гофориться? — на порог, да, на порог рефолюция!
Глава восьмая
Ее ждали. Ее уже предчувствовали. В кубриках — с нетерпением, в кают — компании — с опаской, недоумением, с ненавистью и отчаянием. И там и тут понимали, что она неотвратима. Но никто не думал, что она придет так скоро — в феврале семнадцатого… Поликарпов, первым узнавший о событиях в Петрограде, еще надеялся, что. все кончится конституционной монархией, что Николай II отречется от престола в пользу своего брата Михаила. Об этом поговаривали давно, не знали только, кто будет следующим царем.
— Пусть подавятся этой конституцией! — сердито говорил Поликарпов. — В конце концов, у нас уже есть Дума, земские союзы, военно — промышленные комитеты. Впрочем, какая разница, если появится еще один комитет?
— Например, большевистский, — мрачно вставил мичман Сумин.
— Ну уж нет! — Поликарпов стукнул по столу так яростно, что зазвенела посуда. В дверь тотчас заглянул вестовой.
— Господа, прошу потише, — сказал старшин офицер, заметивший вестового. — Нас слушают. Без официального на то распоряжения мы не можем допустить, чтобы об этом знала команда.
Но команда уже знала. Вестовой, услышав о том, что в Петрограде революция и царь отрекся от престола, тут же сообщил своему дружку Демину, и по кубрикам и палубам с быстротой шквала пронеслось это долгожданное здесь слово — «революция!». Матросы побросали работу и, не сговариваясь, все потянулись на бак.
Второе отделение комендоров спало после ночной вахты, когда в кубрик, громко топая по железным ступеням, сбежал матрос Григорьев.
— Подъем! — еще с трапа крикнул он.
Дневальный матрос Мамин, схватив Григорьева за шиворот, зло зашипел ему в лицо:
— Чего базлаешь? Иль не видишь, что отды- хают люди, ночная вахта.
— Подымай всех, в Петрограде революция! Царя скинули.
— Брешешь!
— Вот те крест! — Григорьев и в самом деле перекрестился. Должно быть, это вполне убедило Мамина, он выпустил Григорьева и взялся за дудку. Но свистнуть все‑таки не решился, спросил:
— Без команды‑то как?. Попадет еще.
— Вот дубина! — рассердился Григорьев, — Царя же скинули. Свисти!
— Чего свистеть‑то?
Вопрос был не праздный. Каждая команда предварялась своей мелодией на дудке. Их было что‑то около пятнадцати: к авралу, к тревоге, к подъему, к отбою и прочие. Разумеется, мелодии, предваряющей сообщение о свержении царя, в природе не существовало, и затруднение Мами — на было вполне оправданным. Но Григорьев и тут нашелся:
— Давай самую веселую — к вину!
И в кубрике раздалась веселая трель.
К тому времени, когда Гордей Шумов прибежал на бак, там уже собрался почти весь экипаж. Черная толпа бушлатов и бескозырок ворочалась, как муравьиная куча. Стоял несмолкаемый говор доброй сотни людей, и невозможно было понять, о чем они говорят: сквозь бурливый поток слов отчетливо прорывались только отдельные:
— Нам‑то что теперя делать?
— Я его, вон как тебя, на смотру видел. Так себе, царь, не видный был.
— Теперь как, другой будет?
— А хрен его знает!
Даже тихий Давлятчин, размахивая руками, радостно кричал:
— Сарь убирал — бульна якши!
Гордей протиснулся к стоявшему у шпиля За- икину:
— Это правда?
— Наверное, правда. Офицеры говорят, а они зря говорить об этом не станут. Надо узнать в городе. Ты вот что, Гордей, любым путем выбирайся в город и разузнай все как следует.
Гордей с трудом пробрался сквозь толпу и лицом к лицу столкнулся с боцманом Пузыревым. Слух об отречении царя от престола дошел и до Пузырева, но не возбудил в нем ни радости, ни страха, не пошатнул его уверенности в незыблемости существующего порядка. И в этом скопище матросов на баке он узрел только одно: нарушение дисциплины. И он шел сюда с единственной целью: пресечь!
— Смир-р-рна! — рявкнул он во всю глотку, и толпа матросов, привыкшая к этой команде, замерла. — Р — раз — зойдись!
Но матросы уже опомнились, опять загудели голоса, кто‑то насмешливо заметил:
— Не надрывайся, боцман, не поможет.
Это насмешливое замечание окончательно вывело Пузырева из себя, и он, побагровев, заорал:
— Вы что, сволочи, бунтовать?
— Сам сволочь!
— Поиздевался — хватит!
— Чего на него глядеть? Бросай за борт!
— За борт! — подхватило сразу несколько голосов, и толпа угрожающе двинулась на Пузырева. А он, не сознавая, что делает, движимый только злобой, набычившись, пошел ей навстречу:
— Да я вас…
Но он уже ничего не мог сделать. Его последние слова утонули в могучем реве матросских глоток, десятки рук подхватили боцмана, подняли над черной шевелящейся икрой матросских бескозырок и понесли к борту. Боцман все еще что‑то кричал, рот его кривился яростно и беззвучно, обнажая ровные ряды крепких зубов. Искаженное злобой лицо его красным пятном мелькнуло в воздухе и скрылось за бортом…
Унтер — офицер Карев, видевший все это своими глазами, опрометью бросился в. кают — компанию. И это был первый в истории корабля случай, когда нижний чин осмелился переступить порог офицерской кают — компании.
Поэтому первой реакцией на появление Карева было возмущение. Кажется, ему не было предела. Карев читал его в свирепых взглядах их высокоблагородий, в резком повороте головы старшего офицера, в брошенной на стол салфетке, в испу ганной роже вестового. Вытянувшись в струнку, Карев замер на пороге, у него дрожали руки и колени, отчего цепочка висевшей на шее дудки тихо позвякивала.
— Ты… ты куда лезешь, быдло? — с расстановкой произнес Поликарпов.
— Т — так что д — дозвольте д — д-дол — ложить, — заикаясь, начал Карев. — Бунтують! Боцмана Пузырева за борт выбросили — с.
— Что — о?! — Старший офицер грузно поднялся из‑за стола, за ним вскочили все остальные. Они шли на Карева точно так, как шли только что матросы на Пузырева, и унтер — офицеру Ка. реву показалось, что сейчас и его схватят, поднимут над головами и выбросят. Он невольно попятился назад и, наверное, убежал бы, если бы окрик старшего офицера не пригвоздил его к месту:
— Стой! Говори толком!
И Карев, путаясь в словах, точно рыба в ячейках сети, торопливо рассказал о том, что творится на палубе. Выслушав его сбивчивый рассказ, офицеры долго молчали. Потом мичман Сумин сказал:
— Так они и нас…
— Надо доложить барону, — сказал лейтенант Мясников.
Старший лейтенант Колчанов, молча отстранив рукой Карева, шагнул было в тамбур, но лейтенант Стрельников схватил его за рукав:
— Вам что, Федор Федорович, жить надоело?
Колчанов обернулся, окинул всех презрительным взглядом и вышел.
Над палубой стоял невообразимый гвалт, появления офицера почти никто не заметил, и Колчанову, чтобы обратить на себя внимание, пришлась влезть на четыре ступеньки трапа, ведущего на мостик.
— Господа! — крикнул он. Стоявшие ближе к нему матросы оглянулись, с любопытством посмотрели на него, но тут же равнодушно отвернулись. Тогда Колчанов, набрав в грудь побольше воздуха, крикнул громче:
— Товарищи! — И, когда толпа начала утихать, повторил: — Товарищи!
Стало совсем тихо, и в этой тишине отчетливо прозвучало:
— Гусь свинье не товарищ.
Посыпались смешки. Потом опять стихло, и до Колчанова долетели обрывки фраз:
— Энтот не из тех.
— Опять улещивать будет.