— Это сестра ваша настояла, чтобы я пришел.

— А вы, значит, не хотели? Отчего же? — усмехнулся Павёл. Эта откровенная усмешка обидела Гордея, он сразу невзлюбил гардемарина и резко сказал:

— Боюсь, что гусь свинье не товарищ.

И сразу же понял, что сказал слишком грубо, наверное, в этом доме никогда и не слыхивали ничего подобного. Хорошо еще, что Ирина не слышала. Гордей мысленно ввфугал себя за то, что пришел сюда, но тут же решил: будь что будет, раз уж он здесь, надо держаться поосторожнее, а то еще что‑нибудь и похлестче ляпнешь. Как бы извиняясь, добавил:

— Это поговорка такая, может, и не к месту я ее применил, да только ведь мы с вами и верно не ровня.

— А я вот подумал, что мы ровесники, — сказал Павел. — Вам сколько?

— Восемнадцать.

— И мне столько же. А вы говорите, не ровня. — В глазах Павла снова мелькнула усмешка.

Наверное, Гордей опять сказал бы что‑нибудь резкое, но тут, к счастью, вошла Ирина. Следом за ней легкой походкой вошел чуть полноватый мужчина.

— Это мой папа, — сказала Ирина.

Он совсем не походил на профессора, лицо его было гладко выбрито, на нем не заметно было ни одной морщинки, а в темных, густо напомаженных волосах едва проглядывались три — четыре седые нитки.

Заметив смущение Гордея, — профессор пригласил сесть, жестом указал на стоявшие углом два кресла, и Гордей бросился в одно из них, как в спасательную шлюпку. Он так резко плюхнулся в кресло, что пружины взвизгнули. Гордея подбросило вверх, он едва успел ухватиться за подлокотники и таким образом, удержаться. Наверное, со стороны это выглядело забавно, Павел опять Усмехнулся. Однако профессор сделал вид, что ничего не заметил, уселся рядом и сразу же заговорил:

— Это ваш товарищ у нас лежит? Не знаю, Почему Ирина поместила его у нас, когда есть госпитали? Он ранен не так уже тяжело, в конце концов, я могу поместить его в свою клинику, там ^и Уход будет лучше. Вы только поймите меня правильно. В такое смутное время, знаете ли, держать у себя раненого довольно рискованно. Вот и Павел того же мнения.

— Папочка, я же просила не заводить этого разговора! — сказала Ирина.

— Почему же? Товарищ сознательный и, надеюсь, понимает…

— Но вы‑то как не поймете, что нам тоже нельзя быть равнодушными к тому, что происходит. Вы тоже хотели каких‑то преобразований, и вот началась, революция. Ре — во — лю — ция! — горячо воскликнула Ирина.

— Но твое ли это дело? Ты еще слишком молода, тебе надо учиться. Я не знаю, как считает господин, извините, товарищ Шумов, но я глубоко убежден, что революции сейчас не хватает именно образованных людей, — сказал профессор.

— Вот это верно! — Гордей хлопнул профессора по колену. Профессор от неожиданности подскочил в кресле, потом громко рассмеялся. Но смеялся он не обидно, а как‑то откровенно и заразительно.

— Извините, — смущенно сказал Гордей.

Профессор не обратил на это внимания, а напустился на дочь:

— Вот видишь? Я же говорил, что товарищ сознательный!

— Но сейчас не время учиться!

— Господи, когда вы перестанете спорить?

Это сказала только что вошедшая в гостиную маленькая белокурая женщина. Она была красива и одета так нарядно, будто собиралась выйти на сцену. Именно на сцене Гордей видел таких женщин, когда ходил два раза в театр. Но тогда он видел их издали, с галерки, а сейчас эта изящная женщина стояла совсем рядом, и от нее доносился тонкий запах дорогих духов. Гордей догадался встать с кресла, вытянул руки по швам, как перед адмиралом.

— Мама, это Гордей Шумов, — представила Ирина.

— Я рада, что вы пришли, — мягким бархатным голосом сказала женщина и протянула маленькую ручку. — Пойдемте обедать.

Она взяла Гордея под руку и повела в столовую. За ними шел профессор, потом Ирина с другой девушкой, студенты, процессию замыкал Павел. Он исподтишка насмешливо следил за тем, как неловко и опасливо передвигается гость. Гордей и в самом деле то спотыкался, то останавливался — ему никак не удавалось приноровиться к мелкому шагу хозяйки дома. К тому же он опасался задеть и уронить что‑нибудь из этих дорогих вещей, обступавших его со всех сторон, точно подводные рифы.

Он вздохнул с облегчением, когда они наконец добрались до столовой и уселись за длинный стол. Его посадили между Ириной и профессором, хозяйка села во главе стола, а студенты — напротив.

Обилие ножей, вилок и рюмок испугало Гордея, теперь ему приходилось следить не только за тем, чтобы не сказать лишнего, но и за тем, чтобы вовремя заметить, какой нож или вилку надо брать к тому или иному блюду. Блюд этих подавалось много, все они были красиво сделаны и, наверное, вкусны, но Гордей не ощущал их настоящего вкуса, потому что все время вынужден был подлаживаться под их манеру есть, и понимал, что это ему плохо удается. А тут еще гардемарин Допекал своими вопросами.

— Вот вы, судя по всему, крестьянин и, наверное, большевик. А почему вы в партии боль — шевиков, а не эсеров? Ведь именно партия эсеров выражает интересы крестьянства.

— У крестьянина один интерес: получить землю. И он получил ее от большевиков.

— Браво! — подбадривал профессор. И назидательно говорил студентам: — Вот видите, как ясно и просто сказано. Меня привлекает в этом интуитивное классовое чутье, поразительно четкая формулировка, выражающая сущность вопроса. А вы, начитавшиеся бог знает кого и чего, напускаете туману, в котором сами блуждаете, как впотьмах.

Судя по всему, профессор не разделял взглядов Гордея, но хотел его приободрить, хотя и сам говорил подчас достаточно туманно. Гордей не всегда его понимал. И, отвечая гардемарину, тоже спотыкался, опасаясь, что не найдет подходящих слов, а те, которые просятся сами, прозвучат здесь грубовато. Он заметил, как жалостливо и участливо смотрит на него служанка. И это участие простой женщины вдруг всколыхнуло в нем то самое интуитивное классовое чутье, о котором, наверное, и говорил профессор.

«Зачем я сюда пришел? Ведь и верно, гусь свинье не товарищ. Они здесь смотрят на меня так, как будто в зверинце разглядывают редкое животное. А вот служанку за стол не посадили. Й того старика, Пахома, тоже. Они будут потом где‑нибудь на кухне доедать остатки с этого стола. А эти наверняка думают, что и мое место там же, на кухне. А может, встать и уйти?»

Но ему не хотелось обижать ни профессора, старающегося не замечать его неловкости, ни Ирину, ни ее красивую мать. Что касается гардемарина, тут вопрос ясен. Павел готовился стать морским офицером, он, наверное, уже предвкушал власть над десятками таких вот матросов, как

Гордей. Но ни власти, ни погон морского офицера он теперь уже не получит. Вот и злится. Он открыто издевается над его, Гордея, недостаточной образованностью и воспитанностью, это видят все, хотя тоже старается не замечать, вот только Ирина возмущается;

— Павлик, перестань! Дай нам спокойно поесть.

Брат не унимается:

— Кто же теперь будет править Россией?

— Мы — рабочие и крестьяне.

— Забавно! И как же вы будете править? — Да уж управимся, не хуже вас, думаю.

— Без интеллигенции? Без инженеров, врачей, юристов?

— У нас есть своя интеллигенция.

— Какая?

— Ленин, Свердлов…

— А говорят, Ленин — немецкий шпион.

— Это старая сплетня. Вы ее повторяете потому, что вам самим сказать нечего. С чужого голоса поете, ваше благородие, — Браво! — сказала вдруг хозяйка дома, до этого в разговор не вступавшая. — Своего‑то мнения у них действительно нет. Дети еще, а туда же, в политику, лезут. И еще нас поучают: то не так и это не этак.

— Верно, чужие теперь родителям дети‑то стали, — заметила служанка, меняя тарелки.

— А твоего мнения никто не спрашивал! — цыкнул на служанку Павел.

— Павлик! Как не стыдно? — Ирина вскочила. — Ты считаешь себя образованным, воспитанным человеком, а ведешь себя хуже, чем варвар. Евлампия тебя с пеленок выкормила, а как ты с ней разговариваешь? И эти твои наскоки на Гор — дея, высокомерие твоих вопросов — пакость. Вы все стараетесь не замечать этой гнусности. Мне стыдно и унизительно сидеть вместе с вами! — Ирина бросила на стол салфетку и выбежала из столовой.