Ирина, привыкшая в этом доме к шуткам, вспомнила некрасовское:

— «Мужик, что бык. Втемяшится в башку какая блажь, колом ее оттуда не выбьешь. Упираются, всяк на своем стоит».

— Во — во, — подтвердила Нюрка. — Стишки‑то про нас придуманные: хоть кол на голове теши.

Егор, забрав пестерь, ушел, после этого все угомонились; даже Настин второй ребенок не пискнул, сыто отвалившись от материнской груди; Ирина, измотанная непривычной для нее оглушающей работой с жерновами, мгновенно провалилась в сон, как в глубокий глухой колодец, и вытащил ее оттуда встревоженный шепот Нюрки:

— Слышь‑ка, кто‑то стрельнул в том конце. Как раз возле Федосеевниной избы. — Нашарила в темноте платьишко, надернула его, постояла, прислушиваясь, и с сомнением спросила: —А может, поблазнилось?

Ирина ничего не слышала, но, вспомнив, как ранили Петра, предложила:

— Пойдем посмотрим.

Едва вышли они за ворота, как с того краю, где стояла избенка Федосеевны, послышался истошный, похожий на волчий вой крик:

— Карау — ул, уби — и‑ли!

— Акулина орет! — определила сразу Нюрка и припустилась бежать, угадывая в темноте каждую ямку и поворот.

Ирина дважды падала, больно рассадила колено и, когда добралась до самайной избенки Федосеевны, увидела в проеме двери, означенном колышущимся светом керосиновой без стекла лампы, силуэты Акулины и Нюрки. Они кого‑то осторожно втаскивали, и, лишь войдя в избу, Ирина увидела распростертого на полу Егора, отодвинула причитающую над ним Нюрку, взяла его руку, нащупала пульс.

— Жив еще. — Начала осторожно ощупывать, чтобы узнать, куда его ранило.

Егор застонал, открыл глаза. А Ирина уже разорвала на нем рубаху и распорядилась:

— Воды! Желательно кипяченой. Ты, Нюрка, сбегай домой, принеси мою сумку, только побыстрей.

Нюрка выскочила из избы, Акулина дала воды в ковшике, чистую тряпицу, Ирина стала обмывать рану на шее Егора. Прибежала Нюрка, за ней Степанида, тоже запричитала, за ней Настя, еще кто‑то, но Ирина велела всем, кроме Акулины, выйти из избы.

Рана была сквозной, не столь уж опасной, как показалось поначалу. Пуля лишь чиркнула по шее и пробила ухо — оттого и крови так много. Но это не успокоило Ирину, она не знала, что могла повредить пуля в шее, и, когда Егор пришел в себя и попытался сесть, удержала его:

— Осторожно! Лежите тихо и молчите, вам нельзя говорить.

Смазав йодом ухо и шею и перевязав их, Ирина стала осторожно подсовывать под голову Егора подушку, но он отстранил ее и сел:

— Да будет вам. Завязали, и ладно, заживет как на собаке.

— Молчите, вам нельзя говорить! — умоляла Ирина, опасаясь, как бы не было кровоизлияния внутрь. — Соленого во рту не чувствуете?

— Нет. — Егор осторожно повернул голову в одну сторону, в другую. — Щиплет, когда ворочаю. Чего они все сбежались? — показал взглядом на окно.

За стеклом — расплющенные испуганные лица, в приоткрытой двери тоже лица в несколько этажей. Наверное, бегая за сумкой, Нюрка успела оповестить родню, и сейчас сюда сбежалась чуть ли не вся деревня.

— Васькиных рук дело, — убежденно сказала Нюрка, протискиваясь в избу. — Петру эта пуля была назначена, а угодила в тебя. Недаром я но- чесь мизгиря во сне видела, ко слезам, значит.

— Я ему, ироду, покажу! — засобиралась Акулина. Ее стали отговаривать идти к Ваське, она настаивала, и с ней отрядили четверых мужиков с ружьями.

Ирина и Степанида остались с Егором, другие двинулись к дому мельника: впереди Акулина, за ней мужики с ружьями, потом, на почтительном расстоянии, — остальные. Но в доме Ваську не нашли, и вскоре все разошлись по своим избам. Однако мало кто уснул в эту ночь в Шумовке: укрепив запоры на дверях, сидели в темноте, шепотом обсуждали происшествие и прислушивались к каждому шороху.

Утром опять искали Ваську, вершие мужики пб двое обшарили окрестности — Васькин след давно простыл.

Егор уже на четвертый день, несмотря на протесты Ирины, тюкал молоточком в кузне, а девки по вечерам под треньканье балалайки тягуче пели грустные частушки про загубленную любовь.

Петр вернулся из города только через два месяца и сразу засобирался в Петроград.

— А как же я? — спросила Ирина.

— Ты тут еще поживи, я ненадолго. Твоим отцу и матери поклон отвезу, успокою их.

— Но я ведь из‑за вас сюда приехала! А теперь вы меня не берете…

— Нельзя тебе со мной сейчас ехать. Колчака мы хотя и потеснили, а по дороге еще не спокойно. Не исключено, что мне через фронт пробираться придется., — Ну и что? Я вон с больным с вами сюда добралась, а со здоровым и вовсе не страшно, — настаивала Ирина, — Не забывайте, что я работала медсестрой в госпитале, и такой же боец, как и вы.

— Похожа овца на быка, да только шерсть не така, — вмешалась Нюрка. — Сиди уж!

Тут и Степанида, жалея ее и втайне надеясь, что обвенчает их с Гордеем, стала уговаривать:

— Не ко времю засобиралась, девонька. Дом, он, конешно, есть дом, родителев забывать не след, силком тебя никто не держит, а только в Петровых словах большой резон есть. Времячко‑то вон како неспокойное, у нас и то вон в Егора стрельнули, а в городах, сказывают, чо деется!

Ирина была непреклонна, и Петр в конце концов согласился взять ее с собой.

Как раз в этот день пришло письмо от Наташи Егоровой. Адресовано оно было Петру, но предназначалось для Ирины. Наташа теперь в клинике отца, дома, кажется, все в порядке, правда, о Павле ничего не пишет, да откуда ей знать его? Ее, судя по всему, больше волнует: где Гордей? Ирина до начала проводин. успела написать Наташе коротенькую записку с адресом Гордея и сообщением, что она с Петром возвращается в Петроград. Конверт решила купить в городе и там опустить письмо — все быстрее дойдет.

Проводины им устроили шумные, собралась почти вся деревня. За столом Ирина оказалась рядом с Авдотьей, и та нет — нет да и говорила с укором:

— Кто же теперь робятишек выхаживать будет?

Ирина почему‑то чувствовала себя виноватой и старалась не смотреть на Авдотью. Впрочем, она читала тот же немой укор и во взглядах Степаниды и Нюрки, лишь Акулина откровенно радовалась, что отправляет Петра не одного.

— Ты уж за ним пригляди, он отчаянный, лезет куда попадя, — наказывала она. И, пересадив Тимку со своих коленей на отцовы, шепнула: — Только ты его не криком одергивай, на крик оне, шумовские, упрямые, дак ты больше лаской да уговором. — И, подозрительно окинув Ирину с головы до ног, предупредила: — Однако не шибко ласкайся‑то!

— Как вам не стыдно! — обиделась Ирина, догадываясь, что именно Акулина имеет в виду.

— Ну ладно, не сердись, это я к слову. — И уже доверительно призналась: — А ведь я по- перву ревновала его к тебе. Зато теперь верю, потому и отпускаю с тобой.

— Спасибо, — пролепетала Ирина, окончательно смущаясь и краснея. Она не допускала и мысли о чем‑то таком, на что намекнула Акулина, но вспомнила, как еще недавно, ощутив во всем теле зрелость, укрощала ее под дождем, и устыдилась уже не намеков Акулины, а самой возможности когда‑нибудь с кем‑то разделить, а точнее, соединить это томление души и тела — таинственное, полузапретное и святое, как все таинство вершения жизни…

Степанида, откровенно любуясь ею, сказала:

— Вот и румянец в тебе хороший тут обозначился, будто маков цвет распустилась. Ты уж Гордеюшку‑то там разыщи да обскажи ему все про нас.

Наконец стали собираться. Степанида совала в баул еще какую‑то снедь и приговаривала:

— Эку неукладисту суму‑то придумали. Может, в узелок перекладем? Али не баско?

Егор пошел запрягать Воронка, гости начали выходить во двор, только Силантий, сливая в ковшик остатки браги, оправдывался:

— Мы, Арина Ляксандровна, люди затруднительной жизни, потому вот в ей, браге‑то, да в вине только и отдышку от каждодневной усталости имеем.

— Ладно, иди — ко на воздухе отдышись, — сказала Зулия, отбирая у него ковшик и подталкивая к двери. Силантий покорился, однако с сожалением пояснил Ирине: