— Я не потому. Вырос ты, Костя. А я это только сейчас увидел.

В уголке глаза у Антоши тоже застряла слезинка.

— А ты-то чего? Прямо похоронное бюро.

— Ладно, иди, а то поезд тронется. — Антоша вдруг приподнялась на цыпочки и поцеловала меня в губы. По ее удивленному выражению лица я понял, что у нее это был тоже первый поцелуй, и она тоже впервые почувствовала, как это приятно.

— Ну, не забывай, сынок, пиши. — Отец ткнулся колючим подбородком в мое лицо.

Поезд тронулся, я вскочил на подножку. За вагоном бежала веселая молодежь, плачущие женщины, суровые мужчины. Лишь отец и Тоня одиноко стояли в сторонке, их смутные фигурки темнели на уплывающем назад перроне. Я понял, что отец остается совсем один, и мне стало нестерпимо жаль его.

Я долго стоял в тамбуре, смотрел в окно. Мимо пробегали поля, березовые колки, деревни и полустанки. И с такой же быстротой пробегали одна за другой мысли. Кто будет ухаживать за отцом во время приступов? Антоша, вероятно, уйдет в экспедицию. Мне бы этого не хотелось! Не потому, что надо ухаживать за отцом. В экспедиции, наверное, одни парни. Мало ли что может быть. Антон, конечно, умеет постоять за себя, но вдруг ей какой-нибудь тип понравится? Разумеется, ревность — пережиток, в принципе я осуждаю ее. Но мне бы хотелось сейчас, чтобы Антоша жила с отцом, никуда не выходила из дому. Ведь она красивая, к ней все время цепляются ребята, да и взрослые мужички поглядывают с интересом.

Конечно, я за то, чтобы ей было весело, чтобы она ходила в кино и в театр. Но пусть ходит с подругами. Хотя и подруги бывают разные. Пусть ходит с Галкой Чугуновой — у этой мораль что надо. Впрочем, какой театр? В экспедиции будет не до театров. Но это еще хуже. Будут парни. Конечно, будут и всякие там геологические трудности — жизнь в палатках, холод, дождь, снег, комары, лесные клещи, змеи, звери, еда всухомятку, насморк и прочее. Но все это не так страшно, как парни.

Наверное, я все-таки двуликий человек. Или эгоист. А может, то и другое вместе. Потому что я теоретически против всякого там домостроя, а в душе у меня копошится такое, что вслух и сказать стыдно. Если бы кто-нибудь изобрел прибор, умеющий читать мысли, и направил на меня, человечество увидело бы большую коллекцию пережитков…

В Златоусте поезд стоял десять минут. Старшина первой статьи Смирнов разрешил двоим сходить на вокзал за сигаретами и лимонадом. Вместе с лимонадом Игорь принес две бутылки водки.

— Акваланг мне теперь все равно не покупать. Надеюсь, выдадут казенный. А ну, моряки, сооружай закусон!

На столик посыпались пироги, яйца, колбаса, сыр. Кто-то положил даже курицу. Желающих «смочить» флотскую службу нашлось немало. К нам потянулись ребята из соседних купе. Это, видимо, и привлекло внимание старшины первой статьи Смирнова. Он внезапно вырос за спиной Игоря, отстранил его, критически оглядел стол и сказал:

— Так!

— Товарищ старшина, мы по маленькой, — взмолился Игорь. — На десятерых всего по одному глотну и достанется.

— Приказ слышали, Пахомов? — строго спросил старшина.

— Слышал. Так ведь мы…

— Ну, вот что. — Старшина взял со стола бутылки, по одной в каждую руку. Как гранаты, за горлышко. — За борт их! Откройте окно. Ликвидируем это дело как класс.

Кто-то услужливо открыл окно. Старшина размахнулся, но тут же опустил руку.

— Может, сами? — спросил он Игоря.

— Ладно, за шесть рублей хоть это удовольствие испытать, — Игорь взял бутылку.

Он попал удачно — прямо в столб. Из-за грохота поезда мы не слышали звона, но видели, как брызнули осколки. Вторая бутылка упала на склон насыпи в траву и, кажется, не разбилась.

— Кому-то повезет, — вздохнул Игорь.

— Назначаю вас дневальным, — сказал ему старшина. — Вон у той двери.

— Благодарим-с за доверие, — усмехнулся Игорь.

— И завтра будете дневалить, — спокойно произнес старшина.

Игорь хотел что-то возразить, но я остановил его:

— Помолчи! Тут геометрическая прогрессия.

— Приятно иметь дело с образованными людьми, — вежливо сказал старшина и двинулся в другой конец вагона.

— Море!

Этот крик мигом сбросил нас с полок, все ринулись к окнам. Поезд шел медленно, должно быть, подходил к станции. Чуть брезжил рассвет, на деревьях клочьями висел туман. Мимо проползло несколько кирпичных домов под острыми черепичными крышами. В сторонке, как памятник, одиноко торчала печная труба. Никакого моря не было.

— Дневальный! Кто пустил «утку»?

— Не знаю. Кажется, из третьего купе кто-то.

В третьем купе Володя Маслов клятвенно уверял:

— Сам видел, честное слово! За кустами мелькнуло.

— За кустами дураки с хвостами. Приснилось тебе.

— Вот прохиндеи, поспать не дадут.

И когда полуголая ворчливая братия разочарованно полезла опять на полки, деревья вдруг расступились, и за окном распахнулся неоглядный сероватый простор. Поезд шел по берегу, и под колесами лениво шевелилась вода.

— И верно — море!

Снова все приникли к окнам.

Я впервые видел море, и первым моим впечатлением было ощущение простора, свободы, удивительное и нетерпеливое желание лететь, петь, кричать полным голосом. Может быть, для тех, кто жил в степи, это ощущение не было неожиданным, но для меня оно было внезапным и потрясающим. Не знаю, что в этот момент ощущали другие, но все мы несколько мгновений молчали, а потом вдруг разом заговорили:

— Вот это да!

— Здорово!

— Смотрите, корабль!

Я был Ассолью, увидевшей алые паруса. Но кто-то иронически и осведомленно пробасил над моим ухом:

— Баржа. Самоходная. Такие у нас на Волге лаптями называют.

— Много ты понимаешь! Сам лапоть.

— Товарищ старшина, скажите этим салажатам.

Старшина Смирнов с жалостью смотрел на нас, должно быть, ему очень не хотелось нас разочаровывать. Но он был, как всегда, справедлив:

— Комаров прав, это самоходная баржа. И, если уж на то пошло, вовсе это не море, а залив. Балтийский залив. Минут через пятнадцать приедем в Балтийск. По-старому — Пиллау. Вот там и увидите море.

Но настоящего моря мы в этот день так и не увидели. Прямо с вокзала нас повели на сборный пункт флота. Там мы попали в удивительно проворные руки кладовщиков-баталеров, парикмахеров, дежурных, их помощников и т. п. Особенно много было дежурных, они мелькали тут и там, с красными и синими повязками, которые здесь называли труднопроизносимым, загадочным словом — «рцы». Впрочем, вскоре мы узнали, что ничего загадочного в этом слове нет: это буква «Р» в древнем произношении. На флоте все буквы произносят по-древнему: аз, буки, веди, глаголь… Флаг «рцы» — сине-белый, как и повязка на рукаве, означает дежурный корабль, службу. Но все это мы узнали несколько позже, а пока, подбадриваемые веселыми окриками старшин, дежурных и прочего многочисленного начальства, бестолково метались от одного к другому. Но стоило старшине Смирнову гаркнуть: «Становись!», как вся эта беспорядочная толпа притихала, выравнивалась, старательно «держала ногу» и лихо шагала к другому складу.

К сожалению, в бане команда «Становись!» не подавалась, и мне достались три мочалки, но не хватило тазика. Помылись с Игорем из одного. Мне вообще не везло в этот день: форменка досталась пятого роста, хотя у меня третий, зато ботинки выдали на два размера меньше. С помощью баталера я едва вогнал в них свои конечности.

— Ничего, разносишь, — утешил баталер. — Или поменяешься с кем-нибудь. Я тут троим выдал с запасом.

В этих ботинках я дошел только до столовой. Там разыскал тех троих. В результате сложнейшего четырехкратного обмена у меня оказались ботинки на два размера больше. Я снова обрел возможность передвигаться самостоятельно.

Строй благоухал запахами нафталина и хозяйственного мыла. Неужели это долго не выветрится? Меня это сильно беспокоило. Потому что нюх у меня, пожалуй, не хуже, чем у собаки. Там, где никто ничего не почувствует, я обязательно унюхаю. Подозреваю, что это у меня выработалось путем длительных тренировок, главным образом на парфюмерном ассортименте Галки Чугуновой.