— Дети от первого брака, — предположил Егоров.

— Это первый и был. Они под сорок лет вместе жили.

— Ох ты как. Ладно, а внебрачные?

— Андрей Борисович, так это как узнать? Может, конечно. Но, говорят, он до последнего времени жену любил.

— До смерти практически, — сказал Егоров. — В Узбекистане, значит.

— Ну, там может быть, да. Или племянники там всякие, кузены. Ох. Там сейчас найти чего… Ну ладно, у старика Матвеева доступ во все архивы, в том числе конторы, так что мы попробуем, — мужественно пообещал Соболев.

— Сделайте милость. И зря вы на себя одного… хм, двоих всё замкнули, я же говорил, подключите Цехмайстренко или Балыгина.

— Да-да-да, — сказал Соболев почти без улыбки.

— Вот ведь. Хорошо. Что там за конвенция-то?

Больше Егоров не перебивал, а к завершению соболевской речи уткнулся в монитор, что-то быстро печатая и переставляя по разным частям экрана. Когда пауза провисла, он, не выныривая, заметил:

— Зря мотались, выходит.

Соболев поднял брови, подумал и улыбнулся, готовясь ответить сильно и развернуто. Егоров, сощурившись в экран, объяснил:

— По главному вопросу полный ноль. Заявку нашего конфидента не выполнили, выполнить в срок не сумеете, про него ничего не поняли, иных способов надавить нет.

— Но зато… — спокойно начал Соболев.

Егоров еще спокойней перебил:

— Зато мы выяснили, что руководство оборонного концерна владеет совсекретной информацией по Лесу, причем получает эту информацию чуть ли не в текущем режиме. И это умение упирается в некую конвенцию, про которую в курсе наше руководство. И что дальше?

— А дальше мы должны спросить руководство.

Егоров поморгал и сказал почти нараспев:

— То есть вы предлагаете выполнить приказ некоего пиджака — вот так, сразу, задрав хвост. Это с одной стороны. А с другой стороны, вы предлагаете мне, непосредственному и почти любимому начальнику, подставиться по полной и обрезать себе свободу действий.

Соболев даже растерялся и глуповато спросил:

— Разве?

— Ну сами смотрите. Если мужчина Жарков не гонит — а мы с вами не думаем, что он гонит, так? — то действительно есть некая высокая конвенция, способная регулировать наши действия. Я хэзэ его, кого с кем и про что, но мужчина Жарков считает, что наше начальство про конвенцию знает, что оно непременно заставит нас ее выполнять и что после этого мы от мужчины Жаркова отступимся навсегда. И, я так понимаю, не только от мужчины Жаркова, но и от Чулманска в целом, а может, и еще от чего. Понимаете, да?

Соболев длинно вздохнул. Чего тут было не понять. Устал он от этих игр. Еще вступить толком не успел и даже нюхнуть, а уже устал.

Егоров продолжал:

— То есть руки-ноги нам начальство свяжет, а результат-то требовать не перестанет. И мы должны будем результат показать. А выйти на него можно сугубо через Чулманск. Я правильно понимаю, что в Штаты или там в Норвегию вы ехать не намерены?

Тут Егоров поднял руку и сделал длинный жест навстречу тяжелому взгляду Соболева. Видимо, это должно было означать извинение за очередной приступ юмора. Впрочем, Егоров тут же принялся барабанить по клавиатуре, так что, может, разминал кисть.

Соболев решил счесть жест извинением.

— Андрей Борисович, ну ерунда какая-то. Мы же объясним, что при таких вводных результата не будет — и все дела. В Чулманске все глазки прячут и показывают на Москву. Значит, надо организовать давление из Москвы, иначе без толку.

Егоров молча отнял правую руку от клавиатуры, чтобы продемонстрировать большой палец, и вернулся к выбиванию неритмичной дроби.

— Они же первые заинтересованы, — неуверенно предположил Соболев.

Егоров кивнул, не отвлекаясь.

— Да и в конце концов, — сказал Соболев решительно, — это вопрос национальных интересов. Андрей Борисович, это же не про стратегическое равновесие и прочее бла-бла-бла история, это про нашу репутацию и наши позиции — у арабов там, индусов, в Латинской, да во всем мире. Это же сюжет «Осажденный город», а он определяет сегодня. Кто может, во-первых, лучше выдержать осаду, во-вторых, отбить самые современные, э-э, катапульты, включая спецназ и беспилотники, тот и будет рулить. И какие на фиг базы, виноват, это чисто политическая и коммерческая штука, называется «Выжить». Кто «Морриган» продает, тот и решает. Так что мало ли у кого там какие конвенции. Пусть хоть у главного. Мы присягу не главному давали, а стране. И в интересах страны…

— Вот! — воскликнул Егоров, с треском отодвигая подпрыгнувшую клавиатуру. — Вот чего мне не хватало. Давайте, напомните мне, кому мы чего давали и чем должны Родину любить.

Соболев замолчал. Он мог напомнить и поучить, но время было неподходящим. Егоров вышел из себя — и не по его, Соболева, вине. Соболев явно последним в цепочке выступил, мышкой у репки. Вы-ывели начальство.

Выдержка у Егорова была все-таки чудовищная. Он посмотрел в сторону, побарабанил еще немного — теперь по столу и ритмично — и сказал:

— Все, отбой. Сейчас по домам, с утра все узнаю тихохонько, там и придумаем, как быть.

С утра он не пришел. Пришел к одиннадцати, веселый и злой, очевидно, от Тракеева — от Аксючица он просто злой возвращался, — и прямо в кабинет к Соболеву. Бросил пальто на стул, не иначе пародируя вчерашний рисунок поведения Леонида, и сказал:

— Короче, так. Конвенция есть, дурная, нас с вами не касается, для начальства важнее Конституции с уставом караульной службы. Если в двух словах: есть зона ответственности наша и не наша. Оборонпром — не наша. Наше начальство лезть туда не может и подчиненным должно не велеть. Это из паршивого. Из нормального: как я и говорил, конвенция — не нашего ума дело, соответственно, мы не обязаны знать, что чего-то нарушаем. И пока не знаем, можем нарушать дальше.

— Незнание закона… — напомнил Соболев.

— А это не закон и даже не понятие. Пока меня под роспись не ознакомят, вдаль пусть идут, я хэзэ его, что за бирюлечки у них.

— Но Жарков же просил передать начальству…

— А если бы он просил вас квартиру на него переписать? А? Ну и всё.

— То есть давления из Москвы не будет? — уточнил на всякий случай Соболев.

— Ни микропаскаля, или в чем там оно измеряется. Ни давления, ни освобождения, ни намека, — заверил Егоров.

— Почему?

— Потому что он убийца.

— Никаких переговоров с террористами, убийцами и примкнувшим к ним, э, неопределенным кругом подозреваемых? — серьезно спросил Соболев.

— Ну, например.

— Вас понял. А товарищу из игровой приставки что сказать? Чтобы шел обратно в небытие?

Егоров широко улыбался и почти пропел:

— А про это я ничего не знаю.

Соболев похлопал глазками. Егоров продолжил человеческим тоном:

— То есть совсем ничего. Ни про этого товарища, ни про ваши отношения, ни про ваши действия. Как уже предпринятые, так и те, что собираетесь предпринять. У вас характер работы позволяет обходиться без постоянных отчетов. А я как раз на этой неделе и, вот удивительное совпадение, аж до шестого декабря страшно занят и не имею возможности призвать вас к отчету. Но к шестому мне нужно все — отчет, справка и полная компетенция.

Егоров поднял пальто, как бы показывая, что этап страшной занятости уже затикал. Соболев все-таки уточнил задумчиво:

— В целом я уяснил, но хотелось бы понять, за какие рамки выходить нельзя в принципе.

Егоров пожал плечами и перебросил пальто с руки на руку.

— Предложение такое: работаем дальше, не нарываясь. То есть мужчина Жарков нас впечатлил, ему теперь на глаза не попадаемся. Работаем по профилю, как бойцы невидимого.

— Прямо бойцы?

— А это по обстоятельствам. Но так, чтобы контру[10] не всполошить. Активность она может близко к сердцу принять, боюсь-боюсь.

Да я и сам боюсь, аж понос, чуть не сказал Соболев. С контрразведкой он имел дело два раза, оба саднили в подкорке, как чирей под мышкой.