За «мерседесом» Бертона сигналит свободное такси. Водитель, кажется, дремлет. Это из-за яркого солнца, от него болят глаза, но все же оно не может помешать водителю, отцу четырех детей, заметить взмах руки.

Никогда в своей жизни Эдгар так проворно не залезал в автомобиль. После удара дверцы шофер хмурит лоб — он боится за стекло.

— Куда?

— Поверните.

Сиденье обжигает тело — обивка нагрелась солнцем.

На часах без десяти десять. Тихо поет мотор.

— Теперь направо.

— В этот переулок?

— Да, но скорее! Потом налево, потом прямо.

Они мчатся по улице, узкой и почти безлюдной. Бертон в «мерседесе», наверное, застрял на месте. Эдгар смотрит назад. Человека на микропорках нигде не видно.

— Быстрее, пожалуйста! Вы не можете увеличить скорость?

«Американец, — думает водитель. — Это заметно по акценту».

Он жмет сильнее на педаль акселератора.

— Теперь налево… направо… снова налево. Стоп!

Взгляд через стекло. Пустынное место. Несколько человек. Сегодня Пасха.

— Хорошо. Поедем дальше. Нахтигаленвег, дом — три.

«В моей профессии случаются прелюбопытные истории, — думает человек за рулем. — Наверняка, к янки кто-то приклеился, а я мотаюсь с ним, да еще и должен радоваться, если он не впутает меня в свои дела».

Дома расступаются. Такси обгоняют несколько машин. Мотор поет пронзительный гимн. Водителю все равно кого везти. Главное, чтобы пассажир был с толстым бумажником и умел себя прилично вести.

— Подъезжаем, — говорит шофер и думает: «Полиции нечего совать нос в чужие дела. Если кто-то ко мне пристанет, я сумею доставить ему неприятности».

Нахтигаленвег, 3. Квартира Шульца-Дерге.

— Ровно десять часов. Как это мы успели? — Эдгар сует водителю в руку купюру, тот снимает кепку: на вечер хватит.

На углу дома стоит скамья. На ней сидит человек. Он читает газету. Неужели он не нашел ничего лучшего в воскресное пасхальное утро, чем сидеть на скамейке и читать? Из-за кузова грузовика выползают две тени.

«В сущности, я ожидал увидеть более современный дом, — заключает Эдгар, подходя к садовой дорожке, — во всяком случае, более оригинальный; никогда бы не подумал, что Шульц-Дерге любит солидность».

Но какое ему дело, где живет Шульц-Дерге — в современной вилле или нет? Куда важнее сейчас тот факт, что из двоих, вышедших из-за грузовика, один — Бертон.

— Хэлло, Уиллинг, — говорит Бертон. — Не найдется ли у тебя минутка для меня? Так сказать, по старой дружбе.

Рядом с Бертоном топчется на мягких подошвах толстощекий тип с водянистыми глазами. Позади грузовика поставлен шестиместный «мерседес». Вот такие дела.

— Признайся, у меня неплохое чутье, — хвастается Бертон.

Эдгар глубоко вдыхает весенний воздух. Ветер пропитан ароматом почек и цветов.

Бертон смеется.

— На всякий случай я кое-кого поставил возле редакции. Видишь, Уиллинг, как я беспокоюсь о твоем здоровье! Я даже не позволил себе праздника, забочусь о тебе, как первоклассный ангел-хранитель.

Бертон смеется, но лицо его остается холодным и безучастным, как у манекена.

«Он видел, как я вчера заходил в издательство, — думает Эдгар. — Он все знает. Он узнал, что я хочу дать Шмидту и Хантеру решительный бой. Когда он накануне увидел меня выходящим из гостиницы с портфелем, он догадался, что я — к Шульц-Дерге».

Бертон смеется. У него своя манера смеяться — глухо, раскатисто и вызывающе.

Эдгар дышит тяжелым воздухом. Это не сладкий аромат вишневых деревьев и цветущих кустов в Бергене, а удушливый запах огромной сирени, тянущейся к солнцу в палисаднике виллы Шульца-Дерге.

Эдгар тоскует по оставленной гостинице в Бергене. Как хорошо будет (если, конечно, все кончится и он отдаст портфель в руки Шульца-Дерге), уютно усесться на террасе гостиницы, залитой солнечным светом, щебетаньем птиц и живой белизной цветущих вишен; он будет спокойно попивать кофе и ждать Джейн.

— Хватит! — рычит Бертон. — Кончай свои глупости!

Эдгар не отвечает ни слова, но его взгляд означает, что он намерен идти выбранным путем до конца, даже если он ведет в пропасть.

— Это дорого обойдется тебе, — добавляет Бертон, уверенный в невозможности склонить Уиллинга к капитуляции. — Ты не думай. Мы заплатим побольше, чем кто бы то ни было. — Он кивнул в сторону виллы Шульца-Дерге. — Даже больше, чем он.

Эдгар потягивается, прижимает к боку портфель, и Бертон больше не строит иллюзий. Он понимает смысл этого молчания и ругается про себя: черт, как можно быть таким непробиваемо-твердолобым, будто мир — единственная юдоль печали, а могила — рай, который стоит искать и находить. Несмотря на это, он вытаскивает последний аргумент, могущий оказать воздействие:

— А Джейн? О ней ты не подумал?

Эдгар поворачивает вниз дверную ручку. Металл на ощупь холоден и тверд. Да, что будет с Джейн? Он закрывает за собой калитку сада, медленно поворачивает голову. На улице стоят Бертон и толстощекий с подошвами из микропорки, в расстегнутом пиджаке, с руками в карманах. На мгновение в его душе встает все: страх, тревога, любовь к Джейн, жалость к ней и к самому себе, ненависть. Но теперь не время поддаваться чувствам. Теперь важно не утратить мужества, сохранить здравый рассудок, ведь он поклялся не сворачивать с этого пути. Он продаст свою шкуру как можно дороже, но если что случится, он сумеет умереть. Есть время даже свыкнуться с мыслью о смерти.

— Жаль, говорит Бертон. — Горе тебе. Такой сильный человек. Могу поспорить, ты не состаришься.

Он открывает калитку, толстощекий следует за ним.

— Как же ты ошибаешься!

— Ни с места! — произносит Эдгар. — Иначе ты будешь есть пасхальные яйца в больнице.

Бертон подмигивает Уиллингу. Он видит, что Уиллинг говорит совершенно серьезно, и сплевывает. В портфеле его пальцы сжимают рукоятку пистолета. Но позади Эдгара раздаются шаги, кто-то проходит мимо; звенит замок ворот.

На утреннем ветерке качаются цветущие гроздья сирени. Тяжела масса нежных лиловых соцветий, сладок их аромат, приманивающий жужжащих голодных пчел.

Поднимаясь по ступенькам, Эдгар думает: «Буду ли я в живых, когда Джейн придет вечером? Увижу ли я еще раз ее глаза, чистые, как безоблачное весеннее небо?» Затем его мысли уносятся домой, к тому вечеру в Ивергрине, в который она от него убежала.

Он уже давно был в нее влюблен, но никак не хотел себе в этом признаться. Каждый раз, когда они встречались, их взгляды пересекались, и ему казалось, будто она в душе смеется над ним. Он считал признаком слабости отвести глаза или даже намеком показать, что в нем происходит, постоянно пытался смотреть мрачно, краснея от досады на самого себя, и злился еще больше. Что-то в ней приковывало его внимание; по-видимому, не Одни только глаза, но и ее фигура, ее настроение. В шестнадцать лет она спасла жизнь маленькому мальчику. Это был отважный поступок. Втайне он уважал ее и сердился на себя. Он сто раз пытался внушить себе: ты не влюблен, ты не можешь в нее влюбиться, это было бы унизительно; она — дочь Шмидта, миллионера, твоего врага, а у тебя ни кола, ни двора, и ты даже не хочешь стать другим. Она подсмеивается над тобой, презирает тебя. Но Эдгару казалось, что слова его просачиваются, как вода в песок. Иногда он думал о ней день и ночь. Она имела какое-то сходство с идеалом девушки, сложившимся в его воображении. Разорившимся неграм она давала денег, помогала больным; она вела себя тактично и была необычайно красива.

Во время большой стачки их отношения завязались всерьез. Собственно тогда и началось все, что с тех пор гнало его по жизни и в истинном смысле этого слова двигало им.

Короткая техасская зима подошла к концу. На полях наступило время первых работ. Осушительные канавы были засорены; их пришлось копать заново, чтобы вода стекла и корневища растений могли нормально развиваться. Люди работали медленно, неохотно. Месяцами они не получали в руки ни дайма.[1] Почти все семьи жили в кредит. Осенью было заявлено, что с наступлением весны заработную плату повысят. Теперь повышение зарплаты означало катастрофу для фирмы. Вечером Эдгар отправился к отцу Генри, проповеднику негритянской общины в Ивергрине.