Разгадывание же потаенных «механизмов власти» нередко сводилось к тому, что все выявленные в салонах «тайны» Империи оказывались сплошь и рядом «тайнами алькова» или, как тогда говорили, «тайнами корсета». Дамы же верховодили, другие места и иные уровни большинству из них были неведомы…

Столичное салонное «общественное мнение» редко бывало монолитным. Существовали отдельные фракции, «партии», имевшие разных протеже, отчего постоянно возникали трения, конкуренция, взаимное шельмование. «Битвы» в этой замкнутой среде, по сути дела, никогда не прекращались. Лишь иногда наступало затишье, заключались негласные перемирия, когда все объединялись перед лицом общего врага. Так получилось в истории с Распутиным, который стал в последний период Монархии мишенью, сделавшим единомышленниками и «партнерами по борьбе» людей, которые до того не только в гости друг к другу не ходили, но иные при нечаянных встречах даже и не раскланивались.

Салонный Петербург-Петроград не мог спокойно принять необычную новость: какой-то необразованный мужик оказался другом Царской Семьи, и его «в интимной обстановке» принимает Коронованный правитель, удостаивая чести, которой не имели именитые и родовитые.

О близости к Царям грезили, симпатий Монарха добивались даже те, кто по древности рода и по заслугам своих предков имел, как казалось, полное право претендовать на особое расположение. Когда же выяснилось, что вожделенное расположение получил какой-то «темный крестьянин», это смертельно задело родовую спесь. Конкретные обстоятельства, подлинная фактография общения Царя «с мужиком» мало интересовали. Шокировал сам факт.

Потрясение отозвалось волной возмущения среди «лучших фамилий России». Сначала неясно, а потом все уверенней и громче в богатых гостиных зазвучали разговоры об этом «ужасе». Начали искать объяснения, и очень быстро «достоверные заключения» появились и имели оскорбительный характер для Царя, и уничижительный для Царицы. При этом некоторые негодующие «салонные дирижеры» сами принимали у себя Распутина, а кое-кто даже и прибегал к его психотерапевтическим дарованиям, но об этом не вспоминали.

В общем и целом распутинский портрет — продукт творчества петербургского аристократического бомонда. Все же остальные — политики, журналисты, историографы — добавляли лишь детали, делали лишь некоторые «пейзажные мазки».

«Раскручивание» увлекательного распутинского «сериала» совпало со временем либерализации общественных условий в стране. Критика власти и даже самого Царя считалась уже «хорошим тоном», являлась признаком принадлежности к «прогрессивным слоям общества», а «прогрессивность» как знак европейского избранничества вошла в моду. Сплетня формировала стойкое негативное восприятие человека.

Один характерный пример. Представитель аристократии (род вел свою генеалогию с XI века), предприниматель и меценат барон Н. Е. Врангель,[19] в написанных вскоре после революции воспоминаниях запечатлел взгляд «света» на Венценосцев. По его словам, одна из фрейлин «привела к Императрице простого неграмотного крестьянина, осужденного в Сибири, откуда он был родом, за изнасилование маленькой девочки (! — А. Б.). Я говорю о Распутине. Этот развращенный и циничный, но хитрый и умный мужик, говорят, обладал даром гипноза. Как бы то ни было (! — А. Б.) ему удалось подчинить себе волю Императрицы, уверить ненормальную (! — А. Б.) женщину, что он обладает даром предвидения и что, пока он при Ней, ни Царю, ни Ей, ни Наследнику ничего не грозит… Его слово стало законом для Царицы, а желание Царицы было законом и для Царя (! — А. Б.)». Подобные ложь и гнусность тиражировал один из «столпов общества»!

Хотя закон запрещал какие-либо публичные неблагожелательные высказывания об особе Монарха, как и о Его близких, но не предусматривал наказания за сам факт ведения критических разговоров. Число судебных преследований по статье закона «За оскорбление Величества» год от года уменьшалось, а представители элитарных слоев общества не подвергались им вовсе. Царский гнев больше уже не обрушивался на головы тех, кто позволял себе недопустимые выпады. Случаи гонений и преследований, не говоря уже о казнях, которым некогда подвергались царедворцы за «непозволительные речи», давно отошли в область исторического предания.

Император Николай II и Александра Фёдоровна знали, что некоторые придворные и даже родственники сплетничали и язвили на Их счет. Однако никаких мер карательного характера ни разу предпринято не было. Во-первых, потому, что облик и суть Царской власти со времени Государей Петра I и Павла I существенно изменились: она перестала быть деспотической. Во-вторых, Царь и Царица были убеждены, что если иметь чистые души, открытые Богу помыслы, то никакая грязь не пристанет.

Венценосцы объяснений со своими хулителями не устраивали, даже если они и принадлежали к ближайшему придворному окружению. В некоторых, наиболее вопиющих случаях Они иногда выражали свое нерасположение к инсинуаторам с поистине монаршим великодушием: кого-то не приглашали на дворцовый прием, кого-то не удостаивали беседы или внимания. Вот фактически те самые «страшные кары», которые могли настичь того, кто публично на великосветском рауте целый вечер размышлял о «психическом нездоровье Императрицы», о «слабоволии Царя» и о Его «небольшом уме». Таких господ почти никогда даже придворных званий не лишали.

Правителя Его «первые слуги» переставали бояться, а следовательно, как это всегда бывало в России, и уважать. Порой дело доходило до вопиющих случаев демонстрации непочтения.

Однажды фрейлина Императорского двора княгиня Мария Барятинская собралась пойти на прогулку с Императрицей и в полном облачении ожидала её в вестибюле дворца. По прошествии какого-то времени она узнала, что Александра Фёдоровна вышла на прогулку через другой подъезд и взяла себе в попутчицы другую придворную даму. Возмущению княгини не было предела. Ее, Барятинскую, даже не уведомили!

Фрейлина позволила себе публично разыграть сцену праведного гнева, решила «хлопнуть дверью», да так, чтобы «канделябры закачались». Надевая шляпу, заявила во всеуслышание: «Когда кто-то из Барятинских надевает свою шляпу, то лишь для того, чтобы больше не вернуться назад». Узнав об этом демарше, Александра Фёдоровна лишь улыбнулась. Во многих же столичных гостиных своенравный поступок княгини вызвал взрыв восторга. Её чествовали, как героиню…

Посмей нечто подобное совершить придворная дама по времена высокочтимого русскими европейцами Петра I или даже Николая I, то такую «революционерку» не только бы тотчас с позором изгнали из придворного круга, но могли бы и «упечь» в такую дикую глухомань, откуда великосветская диссидентка уж вряд ли бы вернулась в родовые апартаменты, чтобы снова любоваться «рассветом над Невой». Однако на дворе был XX век, настали новые, либеральные времена, эпоха «свободного самовыражения».

Как вспоминала дочь лейб-медика Е. С. Боткина Татьяна, в столице ко времени революции «не было ни одного уважающего себя человека, не старавшегося как-нибудь задеть, если не Его Величество, то Ее Величество. Находились люди, когда-то Ими обласканные, которые просили аудиенции у Ее Величества в заведомо неудобный час, и когда Ее Величество „просила“ зайти на следующий день, говорили: „Передайте Ее Величеству, что тогда мне будет неудобно“».

Всё, что задевало честь Царицы, воспринималось чуть ли не с восторгом. Об Александре Фёдоровне позволяли пускать в обращение сплетни самого оскорбительного свойства. Никогда раньше в России ничего подобного не наблюдалось. Любая дискредитация Царя и Его Супруги оказалась бы вселенским позором для того, кто решил бы заикнуться хоть полусловом о неких нелицеприятных фактах из Их жизни. Правдивы они или нет, в подобном случае не имело бы решающего значения. Любые выпады такого рода воспринимались почти как святотатство.

Какие-то разговоры и обсуждения дел и слов коронованных правителей (и правительниц) всегда велись и при дворе, и в высшем обществе. Но если они и происходили, то в самом тесном кругу и никогда не являлись темами обсуждений на великосветских посиделках. Время же последнего царствования стало временем быстрого отказа от традиций, в том числе и от безусловного почитания Царя и Его Семьи.