Майор только ради нашей помолвки смог на три дня отпроситься с фронта, своего денщика он оставил на улице; от их семьи в приготовлениях участвовала госпожа Темеш, а от Хельдов, у которых хватало своих забот и уже давно не было возможности держать прислугу, пришла Генриэтта. Накануне мы не ложились до поздней ночи, работали, и даже моя мама, любившая поспать, так разволновалась по поводу предстоящего замужества дочери, что, пристроившись на краю дивана, праздно глядела, как мы трудимся, и время от времени громко предлагала какое-нибудь блюдо, по большей части заведомо неосуществимое, однако мы слушали ее с такой же радостью, с какой она об этом говорила. Отец мой в тот вечер исполнял роль отца невесты с самозабвеньем, удовольствием и каким-то умилением, он то заглядывал в комнату к Бланке, которой было приказано сидеть за книгами, то на минутку подсаживался к матери – отдохнуть. Когда мы кончили, он пошел проводить Генриэтту до ворот дома Хельдов, ведь иначе дядюшка Хельд не отпустил бы ее к нам. Ночное и даже вечернее время считалось у Хельдов опасным, и хотя дядю Хельда все еще ограждали медали, полученные в первую мировую войну, он даже днем не выпускал Генриэтту на улицу.

Я стояла у окна и смотрела в сад. Теперь-то я знаю, что это было за время, а тогда не догадывалась, ведь лишь задним числом спохватываешься, как бы хорошо растянуть мгновение, пока это еще можно и легко сделать. А я эти мгновения упускала, не пыталась их задержать, спешила, хотела, чтоб они быстрей проходили: поскорее бы проглотить завтрак, сбегать послушать мессу, а потом пойти домой, сесть за праздничный обед, который все из-за того же дядюшки Хельда и его домочадцев был именно обедом, а не ужином, и пусть вокруг будут все, кого я люблю, потому что сегодня я живу полной жизнью, и лишь один день будет еще полнее – тот, когда я выйду замуж. Поскорее бы все наступило.

И это наступило.

Те, кто окружал меня в тот день, либо навечно, либо на долгое время запечатлелись в моей памяти такими, какими я их увидела, в том порядке, в каком они входили или появлялись. Вот Бланка, она поднимает на меня глава, зевает, потом, когда до ее сонного сознания доходит, какой нынче день, она раскрывает мне свои объятия, я подбегаю к ней, целую, и ее по-детски круглое личико расплывается в улыбке. Я знала, что не только я, но и Бланка и Генриэтта были когда-то влюблены в Балинта, но не видела в них опасных соперниц, не сердилась на них. Балинт возбуждал такие чувства, сам того не желая: в него нельзя было не влюбиться. И в тех глазах, что смотрели на меня тем ранним утром, не было ни зависти, ни печали; Бланка, будь она сама невестой, не могла быть счастливее. Потом я много раз вызывала в памяти только что проснувшуюся Бланку, так же как и вошедшую к нам Темеш, – я открывала ей калитку, а она стояла с огромным противнем в руках, смеялась, и от нее веяло силой, бодростью и спокойствием. Казалось невероятным, чтоб у той Темеш могло быть хоть одно из теперешних лиц – то заплаканное или испуганное, то вкрадчивое, жадное или вообще лишенное выражения. В ту пору я не знала еще, что некоторые люди умирают много раньше, чем наступает их действительная смерть, я и понятия не имела о том, что вместе с последним подлинным выражением их лиц кончается последний день их подлинной жизни.

А вот моя мать. В тот день, пожалуй, я впервые увидела, какова она, если возьмет себя в руки. Она выглядела опрятной, по-настоящему отмывшейся, – приложила, по-видимому, уйму стараний, чтоб привести в порядок свои волосы и платье. Когда она подошла и остановилась передо мной, – мне улыбалось шаловливое дитя, совсем маленькая девочка, которая знает, как много с ней хлопот, зато посмотрите, какая она сегодня чистенькая и аккуратненькая. За завтраком она очень мило и чинно поела, не позволила себе ни одной глупости, ни одной из своих сногсшибательных выходок, словно приуготовляла себя к торжественному обеду, – не дай бог напугать майора или дать кому-нибудь повод думать, будто дочь Элекеша все-таки не достойна сына Биро.

Отец порой поглядывал на нее с изумлением и гордостью, почти влюбленно. Благостное спокойствие отца чистой безмятежностью наполнило тот день, когда он смог почувствовать, что дочь его не только удачный ребенок но и вся жизнь ее не может не сложиться счастливо. Мне казалось, что до сих пор отец бессознательно ждал какого-то знамения свыше – знака, что господь доволен им и готов признать ту неустанную честную работу, которую он исполнял, и теперь наступил наконец день, день моей помолвки, когда отец почувствовал, что признание пришло.

Хельдов я вижу всегда только со спины, потому что в тот день я поздно открыла окно и заметила их, когда они уже проходили мимо нашего дома – дядюшка Хельд, стройный, с густой шапкой русых волос, и тетушка Хельд – крошечная и худенькая. Я высунулась из окна, хотела крикнуть им, чтоб скорей возвращались обратно, не опаздывали к обеду, но раздумала. Я как раз занималась уборкой, в руках у меня была тряпка, на голове косынка, – вид для невесты неприличный. И теперь, как бы. я ни старалась, я уже не могу восстановить в памяти их лица, вижу только, как они семенят рука об руку по направлению к церкви в конце улицы Каталин, все больше удаляясь от нашего дома, и когда они снятся мне, то и во сне я вижу их спины; во сне я всегда окликаю их, но и тут они не слышат, все идут и идут, пока не исчезнут из вида.

Балинт и Генриэтта пришли одновременно.

Теперь я уже не понимаю, почему именно тогда, а не раньше, я осознала, что ревную к Генриэтте, ведь, с тех. пор как она переехала, она водилась не только с нами, но и с Балинтом. Что Балинт ни разу не побил ее, как нас с Бланкой, меня нисколько не удивляло, таких, как Генриэтта, бить нельзя, слишком она была тихоней, трусихой, притом самой маленькой из нас. Если Бланку так и хотелось поколотить, ущипнуть за ногу, шлепнуть по попке, то Генриэтта таких желаний не вызывала. В подобные минуты Балинт мог стукнуть и меня, но это прекратилось сразу после того спектакля, где он играл гусара, хотя мы еще не сознавали, почему нехорошо дергать и мучить друг друга, а точнее, почему это так поразительно приятно, однако драться перестали и больше никогда не дрались. Позже, когда мы уже оба поняли, что влюблены, каждый старался меньше задирать другого, насколько это было возможно.

В тот день, когда оба они стояли передо мной, и Генриэтта сдержанно улыбалась, я вдруг обнаружила, что ее присутствие раздражает меня. Именно раздражает, потому что она в беде, и ее надо беречь, потому что Балинт держится так, словно приставлен к ней телохранителем, и я не могу ни словом упрекнуть его, потому что в это безумное время он действительно должен был ее охранять. И то, что они пришли вместе, объяснялось вполне логично. Я только что сама видела, как ушли супруги Хельд, одной выходить на улицу Генриэтте не разрешалось, вот Балинт, наверное, и позвонил у ее дверей и привел ее к нам. Но от этого мне не стало легче. Не знаю, насколько понятны эти мои переживания, ведь я Генриэтту любила. Если бы она пришла вместе с Балинтом не в день моей помолвки, я ничего бы не имела против, отнеслась бы к ее присутствию с обычным сочувствием – как же им плохо, беднягам, – и постаралась бы быть с ней как можно приветливее и добрее, потому что кому-кому, а Генриэтте такие впечатления действительно нестерпимы. Я любила Генриэтту, но в тот день, увидев ее в обществе Балинта, разозлилась, – лучше бы уж она осталась дома, дождалась бы своих Хельдов и пришла бы вместе с ними, как это у нее не хватило такта в день нашей помолвки оставить нас вдвоем, хотя бы на пять минут, чтобы я могла побыть с Балинтом одна, пока не пришли гости.

Сегодня я уже знаю – ей было страшно, знаю и то, что Балинт боялся за нее. Но все равно, не только факты, но и чувства и реакции нельзя ни пережить, ни переиначить наново. Генриэтта поцеловала меня, прошептала какие-то слова, должно быть, поздравления, долго стояла, прижавшись щекой к моей щеке, я обняла ее за плечи. Я не испытывала в душе никаких теплых чувств, только сильное раздражение. Потом Генриэтта отошла и словно бы исчезла с наших глаз, пропали и отец с матерью, не видно было и Темеш, которая с раннего утра то прибегала к нам, то убегала. Я даже не услышала того тихого стука, который означал, что за последним из гостей закрылась дверь, лишь позднее, много позднее, когда я в десятый и в сотый раз пыталась восстановить, что же еще случилось в тот день, мне вдруг вспомнилась закрывающаяся дверь и чье-то красное платье, которое на мгновение полыхнуло перед моими глазами: это Бланка выгоняла гостей, и мы с Балинтом остались наконец вдвоем.