В Балинта и Ирэн Бланка не играла, предпочитая о них говорить. О них одних она и говорила, а свекровь, обожавшая любые истории, все не могла наслушаться. Генриэтта, присутствуя при этом, лишь удивлялась, как в этих рассказах Бланка переиначивала не только собственную жизнь, не только причины и обстоятельства отъезда из страны, но и жизнь своей прежней семьи. Ее отцом оказывался майор, но этому Генриэтта, часто посещавшая Бланку на ее повой родине, уже не удивлялась: на острове не слишком чтили учителей, человеку такой категории, как муж Бланки, и в голову бы не пришло заговорить с каким-нибудь директором местной школы, зато гарнизонного командира он постоянно зазывал в гости. Так Элекеш и майор слились для слушателей в один образ; приходилось Бланке рассказывать и о своей матери, но поскольку, кроме неряшливости госпожи Элекеш, она, разумеется, не могла дать почувствовать ни ее чарующей любезности, ни пленительного обаяния, то в этих ее описаниях Генриэтта узнавала собственную мать. Таким образом, госпожа Хельд выступала на острове в двойной роли: Бланка не только исполняла ее песни, но до мельчайших подробностей описывала ее внешний облик, характер, кроткую чистоту души. О Генриэтте и супругах Хельд, о госпоже Темеш она никогда не упоминала – только об Ирэн и Балинте, причем Балинта она тоже выдавала за брата, это было проще, чем объяснять, кто он такой, – на острове не имели представления о друге-мужчине, понимали это лишь в одном-единственном смысле. Свекровь Бланки была женщина суровая, от нее никогда не слышали жалоб, однако, как всякий старый человек, она страдала всевозможными физическими недугами и страстно мечтала о знаменитом враче, профессоре, живущем в далекой стране, для которого не существует неизлечимых болезней. По тем понятиям о мире, которых придерживались старуха и ее сын, женщине не к лицу зарабатывать деньги, и потому вечно работавшая Ирэн предстала им в описании Бланки воплощеньем доброты и милосердия, к тому же женщиной религиозной, много религиознее, чем на самом деле, чуть ли не святошей, и в конечном счете таким совершенством, что старухе порой приходила мысль – не следует ли каким-нибудь образом спасти Ирэн, помочь ей бежать с ее родины и здесь выдать замуж за любимого двоюродного племянника. Она была довольна и Бланкой, но Ирэн казалась ей женщиной еще более исключительной и безупречной.

Генриэтта слушала рассказ Бланки и поражалась, как это ни старуха, ни ее сын не возьмут в толк, что с Бланкой происходит или может произойти неладное. Навестив их в очередной раз, она просто ужаснулась; слуги сидели скрючившись на ступеньках, как обычно, у ног старой госпожи, муж Бланки только что возвратился из суда и еще не успел снять черный костюм, в котором вел заседание. Средь невыносимого зноя недвижно стояла пальма; полуприкрыв глаза, бродили по саду «генриэтты», бока их тяжело вздымались. Вдруг Бланка прислонилась лицом к стволу пальмы и крикнула: «Снегу! Льду!» Слова были легкие, слуги поймали их, как апельсин, перекинулись ими меж собой, старуха тоже уловила звук, засмеялась и бросила в свою очередь: «Снегу! Льду!», словно подбадривая игроков во время спортивного матча. Бланка перегнулась через парапет и воскликнула, обращаясь к морю: «Улица Каталин! Улица Каталин!» Это было потруднее, но все же и это им удалось выговорить. «Улица Каталин!» – произнес муж Бланки и засмеялся, с гордостью глядя на жену, которая в такой жаркий полдень старается развлечь их милыми шутками, и, по всей видимости, произнося на своем языке эти глупые, ничего не значащие слова, сама тоже забавляется, если из глаз ее текут слезы.

Она часто наведывалась домой, и потому ей очень завидовали. Возвратиться к родному очагу получалось не у всякого, и неудачники были сердиты на тех, кто навещал родные края всякий раз, когда хотелось. Генриэтта вначале пробовала оправдываться, рассказывала, как счастлива она была там, как сознательно, еще с детства, собирала воспоминания, связанные с их домом и жизненным укладом, но ее доводы никого не убеждали, и она оставила свои попытки. Она заметила, что в такие минуты собеседники смотрят на нее, как тот Солдат при синем свете карманного фонаря. И это тем более тревожило ее, что спустя некоторое время после ее посещения прибыл и сам Солдат, и то и дело возникал где-то поблизости: привыкнуть к его присутствию вначале было почти невозможно, но и потом он производил на нее тяжелое впечатление. Заметив Солдата в первый раз, она так перепугалась, что бросилась бежать, лишь позднее, взяв себя в руки, сообразила: здесь он уже не может ее тронуть, да это, по-видимому, и не входит в его намерения. Она много раз встречала его, и вскоре догадалась, почему он смотрит ей вслед, почему ходит за нею. Солдат забыл всех, только лицо Генриэтты сохранилось в его воспоминаниях, и лицо это, пугавшее Солдата и внушавшее ему ужас, все-таки влекло его к себе, – настолько невыносимо было одиночество, а, кроме Генриэтты, он никого здесь не знал.

Часто он пытался заговорить с нею, но разговор неизменно сводился к тому, что он падал перед нею ниц, выбрасывал вперед руки, клал на них подбородок, и так, глядя снизу вверх, умолял: скажи, где еще я мог бы поискать свою семью! Ведь она, Генриэтта, чуть ли не все время проводит в пути, бывает в своем старом доме или разыскивает друзей, она-то уж наверняка знает, как это делается. Девушка не отвечала, пряталась, только бы его не видеть. Лишь она могла сообщить Солдату, где проходит и что представляет собой дорога домой, но не говорила, как он ни молил.

Никто не проверял, сколько длятся ее отлучки, отец и мать никогда не спрашивали, где она пропадает. Ей необходимо было с самого начала самой познакомиться с местными привычками и законами, и ее тотчас постигло разочарование, ведь ее родители всю жизнь старались облегчить для нее понимание вещей. Генриэтту долгое время угнетало, что ожидания ее по прибытии на место не подтверждались; ужасное впечатление оставила, к примеру, первая встреча с родителями, которую воображение много раз рисовало ей в самых ярких красках. Когда она появилась, они даже не попытались объяснить ей, какие формы приняла отныне их жизнь; впервые с тех пор, как она была их ребенком, родители не дали ей никакого совета, точнее – им даже в голову не пришло, что она могла нуждаться в их поучениях. Хотя они ждали дочь, появление ее привело их в мучительное замешательство, ведь они тогда еще не были вместе, каждый жил со своими родителями, Хельд со своими, а его жена со своими. Когда Генриэтта пришла, госпожа Хельд играла, а Хельд отчего-то тихо плакал. Дочь даже не узнала их, это они узнали ее, и среди радости и волнений, связанных с превращением, никому из них и в голову не пришло хоть что-нибудь объяснить Генриэтте. Разнообразные метаморфозы, к которым Хельд и его жена готовы были всякую минуту, производили столь нелепое впечатление, что сами по себе отбивали всякую охоту находиться с ними рядом; и после нескольких таких попыток окончательно отпугнули от них Генриэтту. С нею Хельды всегда оставались такими, какими она их знала, но стоило зайти к ним их собственным отцу или матери, либо им самим посетить стариков, как они принимались неестественно размахивать руками, громко шуметь; они изменялись даже внешне. Хельд, человек неразговорчивый и тихий, начинал вдруг хныкать или громко смеяться, нес всякую околесицу, а дедушка, которому при обычных обстоятельствах Генриэтта очень обрадовалась бы, при встречах хватал зубного врача за руки, приподнимал и принимался раскачивать, и Хельд визжал от наслаждения, а госпожа Хельд, завидев родителей, тотчас отталкивала от себя Генриэтту и поднимала истошный крик: «Мамми! Мамми!», хлопала в ладоши, вертелась, – а порой, присев на корточки и спрятав лицо в ладони, подглядывала за ними сквозь пальцы и громко смеялась, Взрослые, которые попали сюда, уже женившись и обзаведясь детьми, – все были горазды на такие метаморфозы, которых Генриэтта терпеть не могла, и хотя понимала, что это с ее стороны несправедливо, чувствовала себя попросту обиженной. Когда она замечала, что госпожа Хельд, скучая по дому, навещает не только квартиру па улице Каталин, но частенько захаживает и на другую, где жила еще девочкой, точно так же, как и сам Хельд бывает в своем прежнем доме, находившемся в другом городе, причем посещают они и такие места, которых Генриэтта не видела вообще, – ей становилось грустно, а порой в душе шевелилась ревность. Позднее она приучилась сдерживаться и, вместо того, чтобы лишний раз разыскать родителей, сторонилась их. Она обнаружила, что среди ее взрослых знакомых только у Солдата не было детей, так что он оказался единственным человеком, кто в ее глазах никогда не менялся ни лицом, ни в манерах, как прочие; она стала избегать общества супругов Хельд и взрослых вообще и уединялась у себя, в своем старом доме.