В январе 1898 года Шоу признался читателям, что сэр Генри Ирвинг не прислал ему приглашения на «Петра Великого»: «При сложившихся обстоятельствах это не просто забывчивость — это просьба не приходить». А когда в октябре 1905 года Ирвинг умер, Шоу выступил в австрийской газете с сенсационной статьей: Ирвинг «принудил двор возвести его в рыцарское достоинство»; Ирвинг «интересовался одним только собой», а в себе самом его интересовала «вымышленная личность в вымышленных обстоятельствах»; Ирвинг «жил во сне». Эти положения после обратного перевода выглядели в английских газетах так: умер ограниченный и самовлюбленный человек, напрочь лишенный культуры и тешивший себя единственно мыслями о собственном величии.

И тотчас все, у кого были основания не любить в некрологах правду, громогласно объявили, что Шоу мало за это повесить, проволочить по улицам и четвертовать. Потянулся к перу Лоренс Ирвинг: его-де родственники считают Шоу самым последним йеху. У отца была широкая натура и золотое сердце. Он бы, например, в любую минуту взвалил на себя все расходы по организации похорон Шоу.

Шоу разослал во все крупные газеты королевства оригинал своей статьи, но те отказались ее напечатать. Видно, истина и справедливость их не волновали.

И после смерти Ирвинга Шоу не сразу забыл о нем, что, впрочем, откроется спустя тридцать лет. Генерал Бут и доктор Клиффорд, известные религиозные деятели, потребовали от властей почтить память Ирвинга погребением актера в Вестминстерском аббатстве. Однако семейная жизнь Ирвинга никак не могла вызвать одобрения у Свободной Церкви. Деньги он поровну оставил двум сыновьям и некоей даме, скрасившей его последние годы дружеским участием и заботой. В завещании великого актера не было имени леди Ирвинг, и она просила Шоу помочь ей сорвать захоронение в Аббатстве. Заполнив несколько страниц тактичными изъявлениями сочувствия, Шоу ответил, что на правах друга (жаль, он не ее стряпчий) хочет ей напомнить вот о чем: одним мановением пальца добудет себе пенсию вдова известного актера, похороненного в Вестминстерском аббатстве. А вдова ославленного прелюбодея?.. Нет, ее имя премьер-министр не включит в цивильный лист…[79] Леди Ирвинг спрятала обиду и получила пенсию.

Приглашение на церемонию в Аббатство влиятельный драматург Шоу получил от Джорджа Александера. К великому облегчению последнего, оно было возвращено с припиской: «Возвращаю Вам билет на похороны Ирвинга. Увы, литературе нечего делать у его гроба, ибо при жизни Ирвинг с нею не дружил. Ирвинг перевернется в гробу, если я приду, — как перевернется Шекспир, когда придет Ирвинг».

Многие считали, что Шоу был несправедлив к Ирвингу, что по отношению к нему он был слишком зол и пристрастен. Я представил Шоу целый ворох острот, которые ему приписывала молва, и он заявил, что «все эти анекдоты с бородой могли выйти только из актерской курилки. Там долго держалось мнение, что острить — значит говорить грубости. А я, смею Вас заверить, всегда был «очень вежливым джентльменом» — как Шекспир. Даже мои критические выпады скрывали что-то очень лестное, и это в итоге сводило на нет всю мою зловредность. Когда меня яростно покосили заступники Ирвинга, Эллен Терри сказала, что я был единственным критиком, который воздал Генри по справедливости».

У Шоу было два серьезных основания для нападок на Шекспира: во-первых, Шоу старался привлечь к себе внимание[80], и, во-вторых — добивался признания для Ибсена.

Он был покорен Ибсеном, и, чтобы привести ибсеновскую систему в полное согласие со своей, выпустил книгу «Квинтэссенция ибсенизма». Стремление сокрушить идол Шекспира было его личным и потому извинительным чувством. Горячая и думающая молодежь во все времена ищет себе новых богов, отвергая кумиры отцов. Искать и отвергать — занятие здоровое и приятное. Шоу еще боролся за Ибсена, а молодое поколение уже открыло Шоу и бросило Ибсена; потом откроют Чехова и забудут Шоу; потом кого-нибудь еще откроют, а кого-то отбросят прочь. В конце концов не это важно. Работать головой, принимать или отвергать — все это укрепляет духовное здоровье. Молодые вырастают, выравниваются их взгляды. Ну, а бессмертные — им только на пользу, если их подмажут грязью: время уже не властно стереть их в порошок.

Шекспир сегодня — самый современный писатель, и своей новизной он немного обязан пачкотне Шоу. Когда следующее поколение принялось отмывать Шекспира — открылись настоящие, неподдельные черты, которых до Шоу не замечали.

Но сколь ни обоснованна была борьба Шоу с Шекспиром, позицию он занял далеко не безупречную. Правда, он ничего такого не наговорил в духе Толстого, который вменял Шекспиру в вину, что тот-де не решился поставить вопрос: «Зачем мы живем?» Нет, Шоу допустил совсем детскую ошибку, непростительную для творца человеческих характеров: он спутал Шекспира с его героями! Здесь проявилась и человеческая слабость Шоу и слабость его как художника. Попробуем разобраться Вот один из самых известных персонажей Шекспира: человек, которым помыкает жена, одурманенный ведьмами, с кровоточащей совестью. Он по трупам взбирается на трон и замыкает врата милосердия[81] перед друзьями, их женами и детьми. Его посещают призраки, терзают угрозами адские силы. Зреет заговор, поднимается мятеж, растет всеобщая ненависть. И жить ему в тягость, и растет жалость к самому себе. Что жизнь? Гадость, глупость. «Дотлевай, огарок!» — говорит он, и в его положении трудно сказать что-нибудь другое, Эту кратковременную вспышку Макбета Шоу спокойнейшим образом относит к заветным мыслям Шекспира о жизни. «Я хочу умереть выжатым, как лимон, — писал Шоу. — Работа красит жизнь. Я радуюсь жизни, что она — есть. Не «огарок» она для меня, но искрящийся факел, переданный мне на мгновение. Так пусть же он разгорается ярче, прежде чем придется отдать его другим поколениям».

Чем возразить на этот жаркий поток риторики? Если бы «искрящийся факел» больше подходил к определению жизни, как ее понимает Макбет, или, вернее, ярче, чем «огарок», выражал бы смятение коварного диктатора — что же, Шекспир, конечно, взял бы «факел».

Шоу часто грешил этой ошибкой: осуждал Шекспира, поймав на слове его героев. Однажды он ухитрился это сделать, когда отводил обвинение в том, что в его собственной пьесе герои высказывают мысли автора «Некоторые критики воображают, будто я противоречу самому себе, когда мои герои противоречат друг другу, — жаловался он репортеру. — До чего наивные люди! Выходит, все персонажи «Другого острова Джона Булля» — только рупоры Шоу, и разница между ними, изволите видеть, — лишь капризы моей натуры, плоды моей неискренности и легкомыслия?!»

Обдав презрением болванов-критиков, он заявляет «Дать внятную картину жизни — вот задача драматург га. Шекспир впал в грубейшую ошибку, призывая держать зеркало перед природой. Он и был простым наблюдателем, а не мыслителем».

«Держать зеркало перед природой» рекомендовал, между прочим, Гамлет, а не духовный его творец. Получается так: против Шекспира можно тянуть в свидетели его героев, а героев Шоу — не троньте!

Представление о том, что Шекспир высказывается устами своих персонажей, и отказ признать это за персонажами своих пьес убеждают, что Шоу не умел понять драматурга, чьи произведения дают объективную картину действительности. Главным недостатком Шоу-драматурга была его неспособность живописать характер, не симпатичный ему самому, так что на всех его персонажах лежит четкий знак общего родства. А главным недостатком Шоу в личной жизни было его неумение понять людей, с которыми он был не согласен.

Он обвинял Шекспира, что тот не писал, как Беньяи, изображал жизнь в истинном свете, а не какой ему хотелось бы ее видеть.

Для Беньяна, считал Шоу, мир был пострашнее, чем для Шекспира, «но он видел в нем некий путь, в конце которого человек не только увидит Небесный Город, но и сможет оглянуться на пройденную жизнь и сказать: «Великого труда стоило мне сюда добраться, но сейчас я не жалею о тяготах пути. Свой меч я передаю заступившему после меня пилигриму, а смелость и искусство — кому они будут по плечу». На такие слова сердце отзывается колокольным звоном. А теперь сравните: «Дотлевай, огарок!», «Дальнейшее — молчанье»[82].