Дело на этом не закончилось. Через некоторое время графиня де Граммон заболела и ее состояние здоровья потребовало возвращения в Париж. И вот она пишет Марии-Антуанетте в надежде, что та уговорит короля вернуть провинившуюся придворную. После обеда Мария-Антуанетта приступила к деду. Так как Людовик XV молчал и казался неумолимым, дофина воскликнула: «Каким огорчением будет для меня, сир, если женщина, которая была так предана мне, умрет в вашей немилости!». Покоренный пылкостью внучки, король улыбнулся и уступил. Тем не менее графиня де Граммон должна была представить заключение врачей, чтобы иметь право вернуться в Париж, но ко двору она принята не будет. Мадам Дюбарри на этот раз одержала верх, но у дофины ненависть только удвоилась.

В то же самое лето Шуазель понял, что его власть сильно ослабла. В Компьене канцлер Мопу и главный наместник Террей пытались оговорить его перед королем. Он же яростно спорил с герцогом Ришелье, который пользовался доверием короля. Ришелье обвинял свою сестру в том, что она пыталась поднять сторонников парламента в Лангедоке и Провансе против королевской власти. В эти тяжелые дни Шуазель целый час провел у дофины, «Я в восторге от молодой принцессы, — говорил он Мерси. — В свои годы я еще ничего подобного не видел […]. Я буду верен ей всегда, и она может всегда рассчитывать на меня», — добавил он. Может быть, очарование дофины действительно так подействовало на этого скептика, но говоря эти слова ее наставнику, министр думал только о своем будущем. Очевидно, он не говорил с дофиной о политике. Думая вместе с ней о тысячах деталей ее новой жизни, ясно показывая их ей и убеждая ее, он хотел предстать перед ней как настоящий провидец. С королем, говорил он, нужны веселость и очарование, с ним нужно говорить откровенно, без всякой тени страха […]. В общении с дофином нужны дружелюбие и такт, доверие и терпение. Он настаивал на том, «чтобы она не принадлежала ни к одному клану, кроме своего собственного, и старалась не ввязываться в придворные интриги».

Мария-Антуанетта не предчувствовала падения Шуазеля, она считала, что он все еще могуществен. Он постоянно участвовал в Совете, и, казалось, нападки мадам Дюбарри его не волновали, вечерами он, как обычно, принимал участие в королевских играх. Но Мопу втайне готовил ему капкан. Ему удалось убедить Людовика XV в своевременности судебной реформы, чтобы разрушить амбиции сторонников парламента, которые мечтали ограничить королевскую власть. Чувствуя происки канцлера, Шуазель думал, «насколько война могла бы укрепить его министерство». Во всяком случае, так он писал Мерси, Он пытался убедить, что на основании «договора о сотрудничестве» Франция должна помочь Испании защитить острова, захваченные Англией, что означало объявление войны Англии, тогда как французский флот не был готов к внезапной войне, и к тому же против сильной державы. Людовик XV отказался поддержать подобную глупость. И 24 Декабря Шуазель получил указ о ссылке. Приняв слова сочувствия от знатных особ и философов, он отправился в Турен.

Расстроенная этой новостью и находящаяся под давлением Мерси, Мария-Антуанетта сумела скрыть свое разочарование. Лишь несколько горьких слов она позволила себе в присутствии тетушек. Действительно, ничего страшного не случилось. Но из Вены с большой тревогой Мария-Терезия писала своему послу: «Падение Вермона неизбежно, я предвижу это так же, как и падение моей дочери […]. Эта страшная придворная стая погубит мою дочь, они устраняют всех, кто мог бы дать ей совет. Мне кажется, я знаю, какой это страшный удар для моей дочери».

Немилость, в которую впал Шуазель, умело подстроенная Мопу, Террейем, Эгильоном и их друзьями, не очень-то беспокоила дофину, которая считала ее капризом фаворитки. Мария-Антуанетта с головой окунулась в бездну развлечений, беспрестанно меняющихся, которые полностью удовлетворяли ее. Как бы стараясь восполнить недостатки своего внука, старый король баловал маленькую принцессу, и ей это очень нравилось. Тот тон привязанности, который слышался в их общении, не освобождал их от некоторой галантности. Он любил целовать ее маленькие ручки и иногда даже брал ее на колени. Когда Мария-Антуанетта «хотела почувствовать себя слабым ребенком, она забывала наставления тетушек, тогда король был счастлив, как никогда, ни с одним своим ребенком ему не было так весело», — говорил Мерси. Людовику нравилось, что Мария-Антуанетта развлекалась. Зимой она поняла, что в Версале было гораздо больше развлечений, чем в Вене. Она поднималась позже, всегда совершала долгие прогулки верхом, ездила на охоту, иногда она каталась па санях, и эти веселые поездки напоминали ей совсем недавнее прошлое. Вечера были очень насыщены. Каждый понедельник она давала бал. Дамы приходили в белом домино, а мужчины во фраках. Для развлечения дофины два раза в неделю король заказывал комедии. Мадам де Ноай также организовывала балы в своих апартаментах в честь дофины. Мария-Антуанетта впервые пришла туда под руку со своим мужем. «Я надеюсь, вы принимаете у себя супругов, мадам, мы пришли сюда не для того, чтобы принести с собой скуку, а разделить с вами веселье»; — сказал дофин, заходя к фрейлине своей жены. Весь вечер он танцевал и разговаривал со всеми гостями. По всей очевидности, Людовик-Август хорошо усвоил уроки танцев и показал всем свою любезность, которая была ему несвойственна. Казалось, что его подменили. Сам Мерси признал, «что он изменился в свою пользу». Однажды кто-то из придворных дам заметил, «что мадам дофина танцевала бы с улыбкой, даже если бы пол был утыкан иголками», на что дофин ответил: «В ней столько достоинств, что ей без труда удается все очень хорошо; и в конце концов она просто очаровательна». Учитывая приятные изменения в характере дофина, Мерси подумал, что Мария-Антуанетта «не упустит шанса, чтобы подчинить себе супруга».

Если дофин и проявлял живой интерес к своей супруге в обществе, то наедине его поведение оставалось весьма странным. «Я начинаю уставать от постоянного ожидания», — писала Мария-Терезия дочери. Весьма обеспокоенная холодностью принца, она посылает из Вены одного из своих врачей, которому, однако, также не удалось объяснить «странное супружеское состояние» молодых. Мария-Терезия, которая ничего не понимала в поведении принца по отношению к жене, спрашивала себя, «не являются ли те дурные принципы воспитания, которые были внушены дофину, причиной его неполноценности». «Поведение, по меньшей мере, необъяснимое», — явно лицемерил Мерси, поскольку испанскому послу он не постеснялся сказать, что это просто-напросто «моральная фригидность».

Прекрасно осознавая странность своего поведения, дофин попытался объясниться с женой. В начале января он вдруг внезапно затронул волнующий его вопрос, сказав ей, «что на следующий день после их свадьбы он хотел фактически подтвердить их брак, но тот страх, который его удержал, мешает до сих пор ему сделать ото». Мерси отметил, что в отношениях между супругами «наблюдалось больше фамильярности и таинственности». Дофина уже не слишком распространялась об этих интимных подробностях, но было ясно, что ее муж «действительно влюблен в нее». 21 марта принц, наконец, провел ночь в спальне своей жены.

На следующий день весь двор знал ату новость и многие предполагали, что принц исполнил свой супружеский долг. Дофин ночевал вместе с Марией-Антуанеттой и на следующую ночь, но «из этого не следует, что это действительно свершилось. По крайней мере, у меня есть серьезные доводы опасаться этого», писал Мерси Марии-Терезии. «Общество думает, что брак свершился, — продолжает он. — Я стараюсь поддерживать это мнение, так как оно положит конец унизительным пересудам на такую деликатную тему». В другой раз Мерси был лучше информирован, ибо Вермон, как обычно, поспешил сообщить ему последние новости. «Мы много и откровенно беседовали, — писал он. — мадам дофина пообещала ничего не требовать; она сдержала свое слово». Итак, дипломат подчеркнул, что «очень важно, что мадам дофина не расстроилась из-за того, что могло бы причинить ей боль в настоящий момент, ведь отвращение, которое могло последовать после этого, расстроило бы и без того хрупкий брак, которому были необходимы сильные чувства».