Ракетный кризис в 1962 году начался в виде спора из-за прав Кубы владеть наступательным оружием и окончился конфронтацией двух супердержав, в которой Куба была только пешкой. Кастро, по его собственному признанию, был взбешен тем, что его проигнорировали на советско-американских переговорах. Много лет спустя в интервью «Эн-Би-Си» он высказался о решении Хрущева: «Мы не чувствовали, что нас предали, но мы были очень раздражены и разочарованы»[88]. Возникшая в результате вражда между Гаваной и Москвой сохранялась на протяжении всех шестидесятых годов. Однако, как и всегда, Кастро извлек из всего дела ряд преимуществ. Он вытянул из США гарантию, что, по крайней мере, в военном плане они оставят Революцию в покое. В то же время он обеспечил себе некоторую поддержку от Советского Союза, совершенно необходимую в случае переживания Кубой экономической блокады со стороны Соединенных Штатов.

Небольшой спор теперь может возникнуть по поводу того, что действия правительства США заставили Кастро полагаться на военную и экономическую опору со стороны Советского Союза больше, чем он желал бы. Вся кубинская Революция преследовала независимость; кроме того, это было националистическое движение, корни которого лежат в столетней антиколониальной борьбе. Никакие последующие декларации о дружеских отношениях между двумя странами не могли скрыть зависимость Кубы от ее нового союзника. Кубинская экономика оказалась зависимой от стран СЭВ так же сильно, как раньше от Соединенных Штатов, хотя зависимость приняла другую форму.

Однако не только потребность выжить поставила Кастро на сторону Советского Союза. Принимая во внимание ярость антиамериканских настроений, царивших среди кубинского руководства, ясно, что оно должно было чувствовать по отношению к СССР, как страстному защитнику неоколониальных мятежей против США. По тут присутствовал еще идеологический момент, заставивший правительство Кубы обратиться к советскому типу социализма, и именно этот аспект часто остается непонятым. История Советского Союза предложила кубинским лидерам модель развития, связанную, частично, с их собственным опытом и их новой позицией в обществе. После того, как достижения революции 1917 года не смогли проникнуть в более развитые европейские страны, Советское государство под руководством Сталина отказалось от интернациональной стратегии, предложенной в прошлом большевиками, и обратилось внутрь страны: теория о возможности социализма в одной стране стала общепринятой. Благодаря жесткому процессу индустриализации СССР вырос в мощную экономическую державу, позволяющую под чисто формальным видом социалистической структуры контролировать рабочих. Преобразование относительно неразвитой нации в индустриальную державу выполнялось независимо от остального мира под централизованным управлением Коммунистической партии.

Кастро симпатизировал Сталину, но его вряд ли можно было назвать сталинистом. В интервью американскому журналисту он заявил: «У Сталина были огромные заслуги в период индустриализации СССР и в качестве главы Советского государства в трудные дни нападения немецких фашистов»[89]. Кроме того, существовали другие системы централизованного развития в рамках однопартийной системы, такие как в Северной Корее и Китае, к которым присматривалось кубинское руководство. Кастро считал, что для его модели реформ требуется подобная централизация политического и экономического контроля. Возвращение к частным предприятиям или даже к смешанной экономике будет означать поддержку политического плюрализма; если это было возможно в условиях блокады, навязанной США, то сейчас это замедлит или предотвратит долгожданное преобразование кубинского общества. Но советский коммунизм не являлся именно той моделью, которую Кастро хотел бы видеть на Кубе, он скорее предпочитал привязать ее к особенным условиям кубинского общества. «Мы не должны игнорировать опыт, — произнес он в своей речи в 1960 году, ссылаясь на Советский Союз, — но мы должны опасаться механического копирования формул»[90].

На самом деле Кастро был слишком нетерпеливым, а кубинская революция слишком особенной для советской ортодоксии. Даже после социалистического заявления Кастро перед вторжением в залив Свиней кремлевским лидерам понадобился год, чтобы почувствовать интерес к его руководству. Вместо него была группа дореволюционных коммунистов, которые, казалось, имели их поддержку. Со времени секретных переговоров с Кастро вскоре после победы Революции коммунистические лидеры начали занимать видные позиции в зарождающемся новом государстве. Среди них многие смогли приспособиться к бурному необщепринятому руководству Кастро и его последователей; улучшение дружеских отношений с Советским Союзом, без сомнения, облегчило их продвижение. Но были и такие, которые остались недовольны кастроизмом и пытались использовать свое положение, чтобы разместить надежных коммунистов во главе состава организаций повой партии. В марте 1962 года Кастро отстоял свои полномочия, кинувшись в злобное нападение на наиболее известного члена фракции Ани-бала Эскаланте. Он обвинил его в том, что партия состояла из родственников и друзей; теперь, когда Куба официально была социалистической страной, Анкбал Эскаланте, как считал Кастро, использовал свой престиж коммуниста, чтобы подорвать власть ее настоящих руководителей[91].

Еще раньше, во время празднования годовщины Хосе Антонио Эчеверии, студенческого лидера, убитого в 1957 году полицией Батисты, председатель зачитал завещание Эчеверии, пропустив, согласно указаниям членов фракции, отрывок, обнаруживающий его религиозность. Кастро, прочитав текст завещания до конца, выскочил, чтобы произнести страстную речь, разоблачающую цензуру как «недальновидную, сектантскую, глупую и несовершенную концепцию, опровергающую историю». «Это был, — продолжал он, — жалкий, трусливый, искаженный признак или ход тех, кто не верит в марксизм, не верит в Революцию, не верит в ее идеалы»[92]. В своем нападении на группу дореволюционных коммунистов Кастро также отстоял свою независимость от московской ортодоксии. Российский посол, замешанный в делах с Эскаланте, по просьбе Кастро был устранен и заменен человеком, выбранным им самим. С тех пор Кремлю следовало признать, что на Кубе существует только одна верховная власть.

В течение последующих десятилетий политике Кастро пришлось колебаться между ортодоксией и ересью из-за внутренних и международных обстоятельств. Но его равнение на СССР не было явной уловкой. Некоторые элементы советской ортодоксии соответствовали кубинским условиям, какими их видели лидеры Революции: потребность в государственном контроле, дисциплинированная рабочая сила, подчинение потребления производству и мировая идеологическая церковь. Понятия свободы, равенства и права на самоопределение, постоянно фигурирующие в официальной доктрине Советского Союза, совпадали с направлениями кубинской радикальной традиции. Действительно, увлечение Кастро марксизмом-ленинизмом стало расхожим среди многих комментаторов, пишущих с таких диаметрально противоположных точек зрения, как небо и земля. Однако, если бы движение марксизма-ленинизма являлось церковью, то в ней уже было много ереси. Несмотря на многие попытки кубинских политиков и историков, Революцию нельзя втиснуть в рамки европейского революционного социализма. Это не являлось результатом только классовой борьбы или возникновения рабочего класса как нового гегемона кубинского общества. Скорее всего, Революция возникла из-за движений национального освобождения, захвативших «третий мир» в послевоенный период. Как и на Кубе, движениями управляли недовольные слои среднего класса, часто используя название «социализм» для описания национализированной экономики и централизованного государства, которые заменят старый режим.