Обострение политического климата отразилось на росте кампании против кубинцев, которые не приспособились к духу дисциплины, на котором настаивал Кастро. Еще в 1965 году армия начала насильно вербовать «голубых» парией в отдельно работающие батальоны. В личной жизни Кастро был известен типичным для кубинца предубеждением против гомосексуалистов. Бывший сторонник Кастро рассказывает, что слышал, как два брата Кастро смеялись над шуткой о чешском детекторе гомосексуальности[113]. Но после доводов Союза писателей и художников, несколько членов которого были насильно завербованы в батальон, Кастро приказал расформировать его в 1967 году[114]. Интеллигенты и художники все в большей степени попадали под огонь, в частности от военных, за неспособность создать образцовые работы, что являлось принципом, заложенным товарищем Ждановым, бывшим министром культуры при Сталине[115]. Кастро с самого начала отрицал роль интеллигенции в кубинской революции, что он и объявил на встрече с художниками и писателями в 1961 году. Тогда же он и утвердил принцип о вседозволенности в пределах Революции, но ничего нельзя совершать против нее. Однако растущей бандой неосталинистов в бюрократии и среди военных это было истолковано как невозможность существования ничего, кроме социалистического реализма. Писатели и художники, выражавшие открытые сомнения по поводу Революции или чья творческая деятельность игнорировала политические замечания, испытывали возрастающие трудности в признании их работ. «Лунез», бунтарское культурное приложение к официальной газете «Революсьон», было закрыто в 1961 году. К концу шестидесятых годов большое количество интеллигентов было вынуждено уехать из страны, тогда как других арестовали или заставили публично признаться в их «контрреволюционных взглядах».

Трудно установить определенное отношение Кастро к преследованию своенравной интеллигенции. Возможно, он не одобрял чрезмерное рвение в заявлении о социалистическом реализме, и много лет спустя он приступил к имеющей обратную силу критике линии культурной политики в шестидесятых и начале семидесятых годов[116]. Но возникает небольшое сомнение относительно его общей позиции в споре о культурной и образовательной политике. В первые дни нового режима существовала разница между учителями, интеллигентами и культурными официальными лицами в их отношении к природе революционного искусства и образования. Для некоторых Революция предоставляла свободу творческого и критического духа, для других искусство и образование должны были служить политическим приоритетам. Для Кастро интеллигенция должна была стоять на службе пароду, подчиняя свою индивидуальность для потребностей Революции. Возможно, Кастро разделял этот неождановизм со старыми кубинскими сталинистами, которые теперь приобрели влияние в режиме, но в его случае это возникло из различных источников. Годы конспираторской деятельности и партизанской борьбы привили ему милитаристское недоверие к идеологическому или культурному плюрализму. Из-за своего собственного социального происхождения Кастро никогда не отождествлял себя с космополитической культурой многих студенческих товарищей в Гаване. Более того, личным отношением Кастро показал сильное проявление пуританства. Во время пребывания в Мексике, по словам его близких друзей и сторонников, он ненадолго увлекся симпатичной кубинской девушкой, и, разъяренный тем, что она на пляже носила бикини, ои настоял на том, чтобы она надевала купальный костюм, купленный им специально для нее[117]. Этот подчеркнутый пуританизм распространялся и на политические и на культурные вопросы, принимая облик неизбежного аскетизма. Речи Кастро конца семидесятых годов доказывали, что выживание Революции зависело от общего обязательства для каждого кубинца следовать только ее целям; любое другое отношение, подразумевал он, являлось опасным отклонением. Это послание было зачитано в сентябре 1968 года в речи к местным комитетам защиты Революции. Делая обзор тяжелой экономической ситуации, on убеждал: «И мы повторяем: нет либерализму! Нет смягчению! Революционная нация, сражающаяся нация, так как это те достоинства, которые требуются в эти дни, а все остальное — чистая иллюзия, это будет недооценкой задачи, недооценкой врага, недооценкой исторической важности периода, недооценкой борьбы, которая нам предстоит»[118].

Этот тон речи отразил тот факт, что к 1968 году предложения Кастро сузились. С одной стороны, партизанское движение в Латинской Америке развалилось. В октябре 1967 года, после мучительного периода в горах Боливии, Че Гевара и его отряд были захвачены и расстреляны управляемыми американцами конными полицейскими. Его смерть стала двойным ударом для Кастро. Отвлекаясь от его личного горя — потери близкого друга и товарища, провал рискованного предприятия в Боливии бросил тень сомнения на возможность экспорта кубинской модели партизанской войны на южноамериканский континент. Несмотря на слова Кастро о том, что засчитывались идеи, а не личности, смерть Че Гевары явилась более всего поражением партизанской стратегии, гак как миф о неуязвимости окружал всех живых героев кубинской революции.

Основную вину за смерть Че Гевары Кастро возложил на Боливийскую Коммунистическую партию, лидеры которой обвинялись в срыве действий партизан[119]. Однако это только подчеркнуло трудность независимой работы общепризнанных партий, контролировавших в некоторых странах ресурсы, нс-обходимые для успеха партизан. Более того, в конце шестидесятых годов тактика общественного фронта защищалась коммунистическими партиями и, казалось, была доказана. В Перу реформистская, анти-олигархическая военная хунта в 1968 году захватила контроль и начала национализацию многонациональных американских компаний. Год спустя новое демократическое правительство Боливии экспроприировало корпорацию «Галф Ойл», в то время как в Чили для выдвижения на президентские выборы в 1970 году был сформирован широкий фронт партий левых и левоцентристов — Общественный Союз. Говоря вкратце, в конце десятилетия события в Латинской Америке, казалось, вели к принятию советской ортодоксии кубинским режимом.

Однако поиск Кастро дружеских отношений с Советским Союзом, помимо всего, вызвало экономическое давление. Кроме увеличения московских ограничений поставок нефти кубинская экономика имела огромный долг перед советским блоком. По торговому соглашению между двумя странами Советский Союз покупал кубинский сахар по цене выше, чем на мировом рынке, тогда как Куба использовала неконвертируемую валюту, оплаченную за сахар, чтобы покупать нефть, промышленные товары у СЭВ. Любые излишки сахара затем могут продаваться на мировом рынке, чтобы получить необходимую иностранную валюту для закупки технологии и товаров, не имеющихся в социалистическом блоке. Однако в течение всех шестидесятых годов кубинский экспорт сахара в Советский Союз оставался намного меньше ее импорта товаров из СЭВ, и Москва до сих пор хотела финансировать этот дефицит в торговле. К 1969 году Куба имела задолженность в 7,5 млн тонн, и Кастро объявил «год решающей попытки», на протяжении которого усилия всех кубинцев будут направлены на производство 10 миллионов тонн сахара. Будет ли достигнут такой рекордный урожай или нет, но Кастро больше не мог враждовать с Советским Союзом. Интервенция Варшавского договора в Чехословакию 21 августа 1968 года дал ему чудесную возможность реставрации мостов, соединяющих с Москвой.

Кастро считал, что осталось 48 часов до вторжения на Кубу, которое ожидалось с большой уверенностью. Группа верховных официальных лиц Кубы, наносящих визит в Европу, обещала французскому журналисту К. С. Кароль, что «это станет новой страницей в истории международного рабочего движения»[120]. Находясь в стороне от растущей ссоры с 1965 года Кастро и Советского Союза, вторжение по Варшавскому договору может не указывать на связь с непрерывными вмешательствами США в дела Кубы с тех пор, как остров стал независимым в 1902 году. Подобная доктрина коллективной безопасности и «сфер влияния» использовалась для объяснения нарушения суверенитета Чехословакии, и, действительно, Кастро начал свое выступление с отклонения заверений Советского Союза в том, что интервенция оправдана законом. «Чего нельзя отрицать, — сказал он, — так это того, что суверенитет Чехословакии был нарушен… И нарушение носило фактически скандальный характер». Тем не менее он настаивал, что интервенция была необходимым злом: «Нет сомнения, что политическая ситуация в Чехословакии ухудшалась и портилась, возвращаясь к капитализму, и неуклонно шла к переходу в руки империализма». Именем закона, который, как он считал, был даже более священным для коммунистов, чем международное право (то есть «борьба людей против империализма»), социалистический блок был обязан вмешаться.