Тем не менее он продолжал: «Я верю, что мы, лидеры Революции, во время нашего ученичества обошлись слишком дорого. И, к сожалению, наша проблема — это результат нашего невежества. Слишком долго мы ошибались, преуменьшая сложности и проблемы, с которыми сталкивались. Мы должны начать все заново (руководство), так как верно то, что существуют товарищи, которые выдохлись п сгорели дотла; они потеряли энергию, они не могут дальше нести бремя на своих плечах».

Закончив критику руководства, Кастро затем приступил к описанию перемен, какие он хотел бы видеть. Он призывал к более демократическому совещанию на уровне состава лидеров. Он также убеждат в большем делегировании власти среди партийного руководства и глубоком пересмотре общей направленности Революции. Вспоминая штурм Монкада, партизанскую войну и вторжение на Плайя Хирон, он заметил: «Легче выиграть двадцать войн, чем битву за развитие. Борьба сегодня ведется не против людей, если это не мы, а против объективных факторов: мы сражаемся против прошлого, мы сражаемся с продолжающимся присутствием этого прошлого в настоящем, мы сражаемся против ограничений всех видов, но, говоря искренне, это величайший вызов, когда-либо брошенный нам в жизни, и величайший вызов, с каким когда-либо сталкивалась Революция»[127].

Речь Кастро была одновременно очень личной, поучительной и нормативной. Существует немного других примеров глав государств, кто бы так определенно открыл собственные недостатки и неудачи. Делая так, Кастро смог обернуть поражение почти в достоинство. Но его речь также ознаменовала конец эпохи. Многозначительным являлось то, что Кастро пришлось возвращаться на трибуну после того, как он закончил говорить, так как он забыл, что часть его речи связана с памятью о Че Геваре. На самом деле модель Че Гевары о «пропуске» стадий роста путем моральной мобилизации, к которой Кастро вернулся в середине шестидесятых годов, теперь была тихо похоронена. Ее провал произошел не столько как следствие неудачной сахарной кампании или советского давления, сколько из-за растущего кризиса в кубинском обществе. Несмотря на лесть Кастро толпе, проявлялись признаки недовольства направлением, взятым Революцией.

Самым ясным показателем ненормальности ситуации были распространяющиеся по всей стране прогулы; сам Кастро заметил, что в августе и сентябре 1970 г. около 20 % рабочих отсутствовали в любой установленный день, тогда как в августе 1970 года в Ориенте 52 % работников сельского хозяйства не явились на работу[128]. Стало ясно, что ораторские связи Кастро с народом и его почти ежедневный контакт с обыкновенными людьми не заменяли организованную систему совещаний. Низкий уровень производительности выявил также то, что моральные стимулы не оказывали действия и что многие рабочие больше не откликались на постоянные призывы к патриотизму. Существовало явное несоответствие между огромными кампаниями, такими как сбор 10 миллионов тонн сахара, за которую кубинцы взялись искренне, и ежедневными попытками увеличения производительности. Более того, выявилось, что бесплатные услуги, оказываемые режимом в областях здравоохранения, образования, транспорта, социальной безопасности и даже в местной телефонной связи, были недостаточными для компенсации нехватки товаров в магазинах и неудобств повседневной жизни.

Провал сахарной кампании также покачнул широко распространенный миф о непогрешимости Кастро. Впервые все увидели, что и у него случаются ошибки. Как было ему свойственно, он смог повернуть это в положительную сторону, поддерживая кубинцев в ожидании коллективных решений. «Это было бы непростительным обманом всего народа, — сказал он в речи в июле 1970 года, — если бы мы пытались притвориться, что существующие проблемы — это в данном случае проблемы отдельных личностей. Мы считаем, что это проблемы, затрагивающие весь народ!»[129]. Но самого Кастро в значительной степени следовало бы обвинить в персонализме, сильно определяющем кубинскую политическую систему. В своих частых критиках бюрократии и производственных задач, так же как и в нападениях на непокорных элементов режима, он лелеял мысль, что именно личности совершают ошибки, а не системы или процессы принятия решений.

Еще более важно то, что он поддерживал намерение соревноваться, превознося образцовую роль героев Революции. Он сам предпочитал играть выдающуюся роль в кубинских делах не из-за жажды власти, как заставили нас поверить многие критики Революции, а из-за нетерпения. Во многих его речах подразумевалась идея, что выполнение великой задачи развития Кубы не может полагаться только на их собственные проекты, так как они были обусловлены десятилетиями неоколониализма, не говоря уже о веках слаборазвитости и зависимости. Именно слаборазвитость имел в виду Кастро, ссылаясь в своей июльской речи на «продолжающееся присутствие прошлого в настоящем». Потребность в образцовом руководстве, а не в делегирования власти, с его точки зрения, была остро необходима, так как Революция была в осаде. Однако еще более необычным для Кастро явилось его замечание, что он сам представляет часть этой традиции. В речи к Первому съезду Кубинской Коммунистической партии в 1975 году он заявил: «Зародыш шовинизма и мелкобуржуазного настроения появился в тех из нас, кто встал на дорогу Революции только путем интеллектуального развития, и кем иногда не осознаны определенные отношения, которые могут быть приняты за самостоятельность и самоуважение»[130].

К концу десятилетия кубинская Революция встала в тупик. Экономика находилась в кризисе, кубинцы были в беспокойстве, режим был в международной изоляции, полагаясь, в основном, на советскую поддержку. Следовало строить новую дорогу к развитию и независимости. Как и было характерно для него, Кастро бросил все силы на новое задание, отчасти сломленный неудачами шестидесятых, судя по его речам, но с той же волей и прагматизмом, проявленными нм в бесчисленных случаях в прошлом.

Глава 6

КРЕСТНЫЙ ОТЕЦ РЕВОЛЮЦИИ

Неудачная сахарная кампания 1969–1970 годов предопределила конец ряда попыток революционного режима разрушить «железный занавес» слаборазвитости и зависимости, мобилизуя кубинский народ идеологическими призывами. В то же время преувеличенные надежды на переход Революции в страны Латинской Америки разбились, так как к концу десятилетия большинство партизанских отрядов на континенте было уничтожено. С начала семидесятых годов кубинские руководители пытаются перенацелить внешнюю политику и придать новую форму экономической и политической структурам, чтобы приспособить их к новой внутренней и внешней зависимости. Наиболее ярко это было видно по увеличивающейся зависимости от Советского Союза, без чьей помощи и благоприятных условий торговли Революция просто не выжила бы. Углубляющийся экономический кризис, с которым после кампании столкнулась Куба, сделал руководство еще более восприимчивым к советскому давлению на внутренние реформы и перестройку внешней политики.

Последовавшие в первой половине десятилетня реформы поставили экономические и политические организации Кубы на одну линию с такими же в Советском Союзе. Сотрудничая с многочисленными советниками из СССР, экономические учреждения и предприятия были перестроены. В декабре 1970 года была создана советско-кубинская комиссия для координации использования советской помощи, а двумя годами позже Куба стала неотъемлемым членом общего рынка советского блока СЭВ. Новая система экономического регулирования в течение семидесятых годов постепенно развивалась и к концу десятилетия начала действовать. Она приняла определенные меры для финансовой подотчетности, рентабельности и прохождению сырья по предприятиям, а также предоставления широкого круга материальных стимулов. На политическом фронте на референдуме в 1976 году была принята новая конституция, которая взяла за образец конституцию Советского Союза. Она утверждала три пирамиды власти: Совет Министров, или правительство; Коммунистическая партия, под руководством Политбюро, и Органы Народной Власти (ОНВ), организационное нововведение, не имеющее очевидных аналогий в советской системе и предусматривающее выборные собрания на муниципальном уровне и косвенное избирательное право на провинциальном уровне, ведущие к Национальной Ассамблее и Совету Государства, которым подчиняется Совет Министров.