В многочисленных письмах, написанных в то время близким друзьям, которые сотрудничали с ним в этих деликатных делах, проявляются определенные свойства, которые были характерными для Канариса в более поздние годы, когда он стал начальником разведки. Автор писем использует разные уловки и тайнопись, когда называет людей и места, так что его письма оставались непонятными для непосвященных. Наряду с этим в них часто проскальзывает юмор, который, несмотря на свою остроту, не оскорбителен, потому что именно благодаря своим шпилькам по поводу действительной или предполагаемой несообразительности получателя он действует обезоруживающе. И еще одна деталь бросается в глаза, когда читаешь эти многочисленные письма. Почти в каждом втором или третьем письме Канарис просит своих друзей оказать кому-то помощь: в одном письме — это какой-то артиллерийский техник, который был уволен по окончании службы и теперь ищет место в торговом флоте, в другом — это сын знакомого, который хочет стать моряком и которому нужно рекомендательное письмо на учебное судно, затем — снова за одного бывшего товарища, который стал страховым агентом, и Канарис рекомендует его состоятельным друзьям, занимающим высокие посты в экономике. Готовность к помощи — характерная черта Канариса уже в это время, и так же, как и в более поздний период, она не ограничивается близкими людьми. Он обижается, когда однажды, вступаясь за одного совершенно чужого ему человека, вдруг из ответа своего друга, к которому обращается за помощью, делает заключение, что тот подозревает Канариса в личной заинтересованности. «Я с ним не состою ни в родстве, ни в свойстве, и я хотел сослужить хорошую службу не только ему, но и тебе, когда рекомендовал установить с ним деловые связи…» — пишет он, явно оскорбленный этими подозрениями.

Сразу после службы на «Берлине» Канарис совершил «служебную ознакомительную поездку» в Японию. Она началась в мае 1924 г. и закончилась в октябре того же года. Канарис поехал не на одном из быстрых комфортабельных пароходов — морской флот в то время не располагал крупными денежными суммами для таких целей, — а на одном из самых маленьких пароходов северно-германской компании — на «Рейнланде», — это был корабль, который, главным образом, перевозил грузы, но, кроме того, имел еще каюты для нескольких пассажиров. Поездка протекала спокойно, но медленно, слишком медленно для нетерпеливого Канариса; они заходили по пути в многочисленные порты, так что собственно на визит в Японию осталось только 12 дней. О цели этой служебной ознакомительной поездки мы не знаем ничего определенного. В одном письме, которое Канарис пишет на японском быстроходном пароходе «Нагасаки-Мару», находясь на обратном пути из Кобе в Шанхай, где он снова хотел пересесть на борт «Рейнланда», он говорит о том, что после первоначальных трудностей очень доволен успешными результатами поездки. По мнению старых друзей, она тоже могла иметь отношение к подводным лодкам, так как на японской верфи в Кавасаки в те годы было построено для японского морского флота много подводных лодок и подводных крейсеров по немецкому образцу.

После возвращения в Германию опять начался новый этап в профессиональной карьере Канариса. В октябре 1924 г. он стал референтом в штабе начальника управления военно-морских сил в министерстве вооруженных сил Германии. Таким образом, теперь он был в центре морской политики германской республики. На этом посту в силу служебных обязанностей ему пришлось заниматься вопросами, над которыми прежде он работал из личных побуждений и с полной отдачей, наряду со своими непосредственными служебными обязанностями. И сейчас его деятельность была тайной по уже упомянутым причинам, многое приходилось маскировать из-за ограничения вооружений по Версальскому договору — но с тем, что везде называют военной разведкой, он все еще не имел ничего общего. Много раз за годы деятельности в министерстве вооруженных сил Канарис совершал поездки в Испанию в целях обмена опытом в кораблестроении, причем важную роль играли здесь не только вопросы конструирования подводных лодок, но и, к примеру, строительства быстроходных танкеров, приспособленных для сопровождения флота. Его владение испанским языком, понимание испанского образа мыслей имели огромное значение при выполнении поставленных задач. Одновременно росли привязанности Канариса к этой стране и ее жителям.

На этот период его службы в управлении военно-морского флота приходится также уже упомянутое выступление в следственной комиссии рейхстага в январе 1926 г. Независимо от налета сенсационности, которую вызвала атака депутата Мозеса, для того, кто хочет проследить развитие Канариса, его выступление по этому поводу представляет огромный интерес. Партии левых, причем не только независимых, но и большевиков социал-демократов, характеризовали Канариса как реакционера, скрытого монархиста, которому нечего делать в морском флоте республики[7]. Даже газеты буржуазных левых считали, по меньшей мере, тактической ошибкой то, что представитель министерства рейсхвера 1926 г. идентифицировался с руководством кайзеровского морского флота. Что, собственно, произошло? В своих выступлениях перед комиссией Канарис выступал не столько против матросов и истопников, осужденных в связи с неудавшейся попыткой мятежа в 1917 г., хотя он защищал приговоры, вынесенные начальником морского флота, как справедливые и обоснованные в данных условиях. В основе его речь была направлена против политиков, которые в 1917 г. стояли за кулисами мятежа, однако, как уже упоминалось, в силу своего депутатского иммунитета были вне пределов досягаемости. Так как один из них, независимый депутат Дитман, исполнял в упомянутой комиссии обязанности референта, то не удивительно, что выступления Канариса возмутили левых, которые затем ответили «разоблачениями» прошлого Канариса, о которых уже говорилось выше.

Было не слишком умно впутываться в эту дуэль с Дитманом, но этого замечания недостаточно, чтобы понять случившееся. В конце концов офицерский корпус морского флота республики, по крайней мере его средние и высшие чины, состоял полностью из людей, сознававших свою принадлежность к германскому морскому флоту и исполненных чувства глубокого ожесточения по отношению к тем, кто, по их мнению, нес ответственность за попытку мятежа в 1917-м и мятеж 1918 года. Так что Канарис говорил от имени преобладающего большинства своих товарищей по сословию. При этом чисто политические соображения не играли никакой роли либо эта роль была весьма второстепенной. Решающее значение в его выступлении играло естественное чувство морского офицера, которое восставало против идеи мятежа.

К делам, касающимся мятежей, в каждом военном флоте относятся очень чувствительно. В морском флоте демократических государств временами тоже вспыхивали бунты рядового состава против офицеров. Во французском флоте их можно насчитать немало как до 1914–1918 г., так и после. Британский флот, можно сказать, почти по традиции время от времени переживает такие трудности — вспомним, к примеру, бунт Инвергордона в начале тридцатых годов. Каждый морской офицер, независимо от его национальности и политических убеждений, инстинктивно примет в этом вопросе сторону равных себе, как бы раньше он ни относился к этому флоту. Поэтому для человека, знакомого со взглядами моряка, звучало не слишком убедительно, когда, к примеру, демократическая пресса сожалела по поводу солидарности Канариса с германским военно-морским ведомством, выраженной им в речи перед следственной комиссией; свое сожаление пресса обосновывала тем, что, мол, генерал фон Зеект ведь и не собирается защищать то, что когда-то говорил или делал Людендорф. В морском флоте этот инцидент только укрепил положение Канариса. Он также стал доказательством того, что Канарис в то время воспринимал мир еще исключительно с позиции патриотически настроенного офицера, страстно любящего свою профессию.

Дальше его карьера развивалась не менее успешно. Вслед за работой в управлении морского ведомства, длившейся почти четыре года, последовала опять служба на борту корабля. Сразу после шестинедельной поездки для отдыха в Аргентину на итальянском пароходе «Конте Россо», которую он использовал для неофициальных контактов с высокопоставленными офицерами аргентинского военно-морского флота и которая на обратном пути опять проходила через Испанию, Канарис в июне 1928 г. стал исполнять обязанности первого офицера линейного корабля «Силезия», стоявшего в Вильгельмсхафене. У первого офицера на большом военном корабле всегда много дел. Ему вменяется в обязанность руководство всей внутренней службой и непосредственное управление этим очень сложным хозяйственным и техническим механизмом. От его деловых качеств зависит, в первую очередь, получает ли экипаж (на корабле типа «Силезия» было почти 800 человек) материальные блага, которые принадлежат ему по праву, и хорошо ли он себя чувствует на борту корабля, что опять-таки имеет исключительное значение для морального настроя и успешной службы. Заметим, что Канарис, по оценке многочисленных свидетелей, исполнял свои служебные обязанности на этом трудном и ответственном посту с образцовым рвением и неустанно заботился об интересах команды. Несмотря на большую загруженность работой, он не упускал из виду интересы, связанные с его деятельностью в морском ведомстве. Он по-прежнему поддерживал оживленную переписку со своими старыми друзьями и товарищами. Часто к нему обращались за советом, особенно если речь шла об отношениях с Испанией, в чем Канарис разбирался лучше, чем кто-либо другой. Интересно отметить, что эта интенсивная деятельность Канариса за рамками его непосредственных обязанностей ускользнула от внимания даже его самых близких товарищей в Вильгельмсхафене. Многим из них, узнавшим об этом позднее, казалось невероятным, чтобы первый офицер «Силезии» при такой занятости мог активно участвовать еще в чем-то, что находилось за пределами его службы на корабле. И, кроме того, — утверждают они, — совершенно нереально, чтобы это ускользнуло от внимания товарищей, потому что Вильгельмсхгафен был городом до такой степени морским, а офицеры морского флота были так тесно связаны друг с другом — в том числе и вне службы, — что казалось немыслимым сохранить здесь на длительное время в тайне от других даже самые сокровенные мысли.