Альгвасилы, трубя в трубы, созвали всех людей и зверей округи судить судью Монтенегро. Главный альгвасил, весь в белом, спрашивал: «Есть хоть один, кого он не оскорбил?» Никто не отозвался. «Простите, больше не буду!» – рыдал судья. Он был в черном. Альгвасил обратился к собакам: «Есть хоть одна, кого он не ударил?» Собачьи хвосты не шевельнулись. Альгвасил не унялся: «А кошка есть, какую он не поджег?» Проворные птицы, веселые бабочки, юркие ящерки и сонные сурки свидетельствовали против Монтенегро. Никто не простил его. И, водрузив на осла, его изгнали из города под музыку и взрывы шутих.

Чакон проснулся; встал, вышел во двор, нашел кувшин и отпил большой глоток. Было еще темно. Он смочил голову и сел – на скамейку ждать зари. Здесь, на этих камнях, за восемь дней до того ему во второй раз захотелось убить судью.

– Сейчас он всерьез решил убить его.

Он наклонился, сорвал травинку, стал ее кусать. Рассвело. Он вернулся в комнату, где жена чинила его вещи, и взял новую рубаху, которую купил в Уануко на деньги, полученные за последнюю дюжину сплетенных в тюрьме стульев. Через пять минут он входил во двор к Скотокраду.

Тот сидел на корточках и собирался резать барана.

– Что это ты, Эктор?

Эктор Сова нагнулся и помог прикрутить бараньи ноги к колышкам. Баран слабо блеял. Когда задние ноги прикрутили, Скотокрад вынул нож и прикончил его разом. Кровь брызнула в черные чугунки. Унюхав ее, взволновались собаки, сидевшие поодаль.

– Есть тут верные люди?

– А для чего?

– Чтобы прикончить гада.

Скотокрад поскреб в затылке.

– Найдутся, – И бросил потроха собакам.

– Созвать можешь?

Скотокрад обтер о траву окровавленный нож.

– Куда?

– Куда хочешь, лишь бы ночью.

Скотокрад серьезно посмотрел на него.

– Ладно, созову.

Девять холмов, пятьдесят лугов, пять озер, четырнадцать ручьев, одиннадцать ущелий, три реки, таких многоводных и бурных, что они и зимой не замерзают, пять деревень и пять кладбищ одолела Ограда за две недели.

Выборные все собирались обсудить, что ж ей надо, а она пожирала пампу. Равнину сосали серые слухи. Путники, заночевавшие в Ранкасе, говорили, что не люди тянут проволоку, она возникает сразу в десяти деревнях и скоро вползет на улицы и даже в дома. Внезапно Ограда высунула голову всего в двадцати километрах, у Вилья-де-Паско. Фортунато бежал, бежал, бежал. В багряном облаке усталости он смутно видел испуганное лицо Адана Понсе и хмурые лбы тамошних мужчин. Вредоносная Ограда вползла и сюда. У Вилья-де-Паско дремлют два озера – Большой Янамате и Малый, где бывают лишь дикие утки. Между этими Янамате и ползет червь. Пастушата, хорошо изучившие его змеиную повадку, поспешили к Адану Понсе, старшине Вилья-де-Паско. Он бросил чинить ржавые ножницы и двинулся в путь с двадцатью людьми. Ограда тем временем пожирала пампу Буэнос-Айрес. Ночью она остановилась, а поутру вползла на холм Буэнависта и отгородила сорок хозяйств. Люди взвыли – они могли выйти из дому лишь вверх, в снежные горы. На третий день она поднялась по склону Пумпос и отрезала еще восемнадцать домов. Вечером приостановилась в пятнадцати километрах от своего истока, на скользких берегах реки Сан-Хуан. В засаду попало тридцать домов. Сан-Хуан рождается в вершинах Чауки и в верховьях кишит форелью, но тут, внизу, ее, к несчастью, нет, она мрет в отравленной воде. Здесь текут мертвые воды, но их зловоние не отпугнуло червя. Ограда переползла, через них и двинулась к Юраканче, самой захудалой' из здешних деревень. Когда сам Создатель тут был, он. не зашел в Юраканчу, если верить ее жителям, обиженным на то, что Христос выделил им землю, у которой одно богатство —.известь. Чтобы, скот не перемер, его гоняют с пастбища на пастбище. И вот в один прекрасный полдень сюда явился червь. Жители, дрожа от ужаса, вышли на него с лопатами и камнями.

Но метрах в двухстах он повернул, извернулся и, пренебрегши ими, уполз в пампу.

А в Ярусиакан он вполз. В деревне были лишь женщины и дети. Мужчины тут смелые, и они бы защитились, никогда бы не впустили червя. У них даже ружья охотничьи есть. Но, не ведая беды, мужчины пасли скот. Ведь до сих пор Ограда не вошла ни в одну деревню. Она жрала землю, жевала холмы, пила озера, но в деревни не входила. Однако, отвергнув несчастную Юраканчу, она нежданно-негаданно вползла через три часа на главную улицу Ярусиакана. Все работали, осталась одни женщины, которые и выскочили из домов, вереща и таращась. Самые храбрые схватили пращу и стали пускать камни в охрану. Бросались камнями и мальчишки, но пришельцы повернули коней так, что и стрелять не пришлось. Ограда поделила деревню надвое, уже нельзя было перейти улицу. В сером вечернем небе летали огромные ястребы. Ограда выползла с другого конца деревни и ушла в пампу.

Теперь в деревнях не спали. В тот вечер прибыла из Ранкаса последняя телега – то был продавец смоквы, уже три дня как застрявший в этих краях. Он сообщил: «Люди, Ограде нашей пампы мало. Она идет по всей земле. Целые округа жрет. В других деревнях нечего пить и есть. Дорога в Уануко перерезана, я сам видел. А торговец, которому я отдал смокву, когда она подгнила, сказал, что за Уаракой скопились сотни машин. Люди мрут, а товары гниют».

Через три дня началось великое смятенье.

Всю неделю творилось недоброе. Дон Теодоро Сантьяго обнаружил, что вода в Янамате вся в дырочках. В Хунине корова опоросилась девятиногим свиненком. В Вилья-де-Паско вспороли барана, и из брюха выскочила мышь. Да, знаки были, но никто не хотел их видеть, хотя в самый канун беспокоились псы – кто-то им сообщил, что мир огораживают. Кто-то сказал: бегите, мол, пока есть время. И деревья всполошились. Я сам их не видел, тут деревьев нет, а вот в Уариаке, на километр ниже, эвкалипты как с ума сошли. Ветра не было, в том-то и дело. Воздух дремал, а ивы вдруг забились в припадке – гнулись, тряслись, извивались бедняги, словно пытались сняться с места. Кто-то уж им шепнул, что мир огородят. Гнулись, стонали, кололи себя, сучьями. Полвечера мучились и всю ночь. Некоторые все же протащились метра два по земле. Наутро они были в каком-то белом поту, но их никто не жалел – тогда уже звери побежали. Хитрые лисицы не будь дуры начали исход в четыре часа. Тихо, не сговариваясь, неслись они по дороге на Оройю, и тысячи острых мордочек буравили тьму. В семь часов полетели ослепшие от света совы. Кто-то их предупредил. Люди упали на колени, и лица у них стали как эта стена. Господи, смилуйся! Матерь божья, ради страстей твоего венчанного сына! А дон Сантьяго выл на коленях, умножая тревогу: «Покайтесь, нечестивые, покайтесь, пока есть время!» И все каялись. Майта кусал себе руки – грязные руки, грешные: «Я крал твоих кур, дон Херонимо, я вор, прости меня!» Дон Херонимо взрыдал, и они обнялись. Исповедал грех и Кладомиро: он, а не Пузатый стащил у Теодоро муку. И жена Одонисио драла себе ногтями лицо. Птицы и рыбы сталкивались в небе, черном, зеленом, синем, буром. «Ой, боженька, спали мне брюхо, я с деверем своим путалась! Несите углю, я съем!» Она не лгала: они грешили за два метра от разбитого параличом Одонисио. Тайное становилось явным. Жители деревни на коленях воздевали руки к замкнутым господним устам.

Скотокрад не угадал мыслей Чакона, сколько ни барахтался в черных озерах, сна. Чакон презирал ночи, а против того, кто не спит, сновидец бессилен. Трижды плутал Скотокрад в колючих зарослях снов, трижды закрывал перед ним Чакон двери своей бессонницы, и, утомившись неудачей, он пошел по деревням. Притворившись, что покупает скот, Скотокрад объезжал деревни и созывал верных людей. А собрать их нелегко – четыреста человек кичатся свойством с судьей; в округе – восемьсот глаз, скользких, как зимние тропы.

Помог ему случай. Как-то утром донья Хосефина де ла Торре, директриса женской школы, решила по вдохновенью купить большой глобус. «Пускай попутешествуют», – сказала предводительница местных сплетниц и принялась устраивать благотворительный базар. Люди хотели, чтобы их дочки побывали в чужих краях, а главное, чтобы Хосефина (для близких – Фина) не ославила их повсюду, и потому поддержали ее. После полутора десятков совещаний, давших отдохновение всем грешникам, донья Хосефина объявила такую программу, что все просто ахнули. Программа эта, совершенно умопомрачительная, красовалась на желтой афише, но враги доньи Хосефины говорили, что половина номеров существует лишь в ее воображении. Действительно, номера отличались некоторой символичностью: 1) утренняя зоря; 2) еще одна зоря в честь Славной Жандармерии; 3) всеобщее веселье; 4) водружение знамени; 5) ракеты, шутихи, фейерверки; 6) торжественный завтрак. Однако нельзя отрицать и того, что в программе были развлечения, известные лишь отважным путешественникам: бег в мешках, скользкий шест и факельное шествие. Более того, желая показать, что щедрости ее преград нету, донья Хосефина замыслила две сенсации: распродажу лакомых блюд и лотерею племенных баранов. Она договорилась с хозяйками, что те приготовят угощенье. Животы у здешних нотаблей были не меньше, чем вожделенный глобус, и по одному этому нетрудно заключить, что в Янауанке стряпают на славу, из камня сделают рагу. Хозяйки поделили обязанности – донья Магда де лос Риос, супруга алькальда, взялась приготовить свою несравненную курицу с перцем; жена субпрефекта Валерио – особое жаркое, а донья Сиснерос – пироги с мясом, прославленные тем, что их как-то похвалил сам префект Серро-де-Паско.