Один лишь дон Медардо де ла Торре, отец дона Мигдонио, решился провести жизнь в седле и видел собственными глазами все концы поместья, носившего название «Эль Эсгрибо». Дон Мигдонио – огромный и крепкий, словно башня, испанец с огненной, королевской бородой – предпочел утешаться другой дворянской привилегией; его не занимало, что его земли входят в три климатические зоны, что урожаи у него велики, а скот самый отборный. Синие глаза помещика загорались, лишь когда речь заходила о «крестницах», У него были сотни восприемниц – все дочки всех пеонов принадлежали ему. Несколько раз ему предлагали выставить свою кандидатуру в сенат, но этой' сомнительной чести он предпочел необъятную перинную равнину своей кровати, твердо стоявшей на орлиных лапах. Его бессонные ночи осеняло крылами чучело хищной птицы, а днем он жадно листал книги куда заносили дату рожденья каждой родившейся в поместье девочки. Когда им исполнялось пятнадцать, их препровождали к нему в постель на доработку. Это не было новостью в поместьях – небывалой была лишь мощь его третьей ноги. Он был неистощим. Ему не хватало пяти девиц в сутки. Даже его пеоны гордились его мужской мощью и нередко бились об заклад, сколько крестниц он лишит невинности в бессонную ночь. Кроме этих развлечений, его занимала лишь проба силы. Руки у него были поистине могучие, и ни один объездчик лошадей не выдерживал его железной хватки. Только Эспириту Феликс – парень, способный удержать на бегу молодого бычка, – был ему равен, но не больше.

Что побудило армейцев приехать к нему за рекрутами? Не знаем. Однажды в пятницу в поместье прибыл офицер в полной форме и при оружии. Дон Мигдонио встретил его насмешливой и вежливой улыбкой, но офицер не отступил; не соблазнили его даже крестницы, которых послал ему гостеприимный хозяин. Приказ был ясен: набирать людей во всех поместьях. Дон Мигдонио капитулировал наутро, когда на завтрак подали дымящееся мясо.

– Дайте хоть самому выбрать… – вздохнул он.

– Ну как же, как Же, дон Мигдонио! – ответил офицер.

Дон Мигдонио велел собрать пеонов на большом мощеном дворе. Там их построили в ряды, приказали открыть рот и выбрали для службы отечеству пять лучших челюстей. Энкарнасьон Мадера, Понсиано Сантьяго, Кармен Рико, Урбано Харамильо и Эспириту Феликс заплакали в три ручья. Офицер тут же увел их, а дон Мигдонио вернулся к своим обычным занятиям – в этот день двум его крестницам исполнилось, пятнадцать.

Обо всем этом вспомнили тридцать месяцев спустя, когда рекруты, сверкая ботинками, вернулись со службы. Выходя из Серро-де-Паско, они страшно гордились обувью, но на подходе к поместью четверо пали духом и благоразумно разулись; один Эспириту вошел во двор, цокая каблуками. Казарма преобразила его. В холодных башнях он узнал от солдат, как велик мир. На неприютных нарах он узнал, что бывают права, есть конституция, а касаются они даже силачей свинопасов. Более того, он узнал, что по этим странным законам богатые и бедные равны. И еще того более: когда они решились пригласить капрала на именины Сантьяго, он рассказал. удивительную вещь – на юге, откуда он был родом, какой-то человек по прозвищу Белый сколачивает крестьянские профсоюзы.

– А что это, начальник? – спросил Эспириту.

– Да братства такие, чтобы бороться против неправды.

Он не понял, но через пять недель, когда они снова сидели в мерзейшем кабачке (на сей раз – по вине вконец зазнавшихся городских служанок); сержант Фермин Эспиноса открыл ему глаза.

– Хорошо бы сколотить это братство у нас в Поместье – сказал Эспириту, и взор его вспыхнул.

– Куда нам против дона Мигдонио! – пробормотал пьяный Харамильо.

Эспириту сложил крест-накрест два пальца.

– Вот святой крест, – сказал он, целуя их, – сколочу!

Когда дон Мигдонио увидел из окна начищенные на славу ботинки, он кинулся вниз, прыгая через каменные ступени.

– Добрый день, хозяин, – выговорил Эспириту, криво улыбаясь при воспоминании о том, как они мерились силой.

– А ну, разувайся, сволочь! – взревел дон Мигдонио. – Ты что выдумал? Тут я один хожу обутый! Слышишь, так тебя и так?

Эспириту чуть не заплакал, но не посмел возразить и не взглянул туда, где корчились в огне его ботинки, облитые керосином. Благоразумие же Мадеры, Сантьяго, Харамильо и Рико было вознаграждено – их не обыскали и ботинки остались при них. Чтобы, повспоминать славные казарменные денечки, канувшие в ватное море повседневности, они вынимали их и любовались тайком. Тридцать лет спустя, в свой смертный час, Сантьяго попросил, чтобы ему их показали.

Но Эспириту не сдался; В память о давней клятве керосином выплеснулась тоска по сожженным ботинкам. Он касался душ бережно, словно трогал сломанную ногу. Из тех, кто делил с ним в Лиме печаль и тобой, не пошел за ним один. Сантьяго. Двадцать два месяца тайно сходились они в ущельях и пещерах, и наконец человек десять завидели сияющие контуры великого братства.

– Повесят вниз головой! – пугался Харамильо.

– Ничего, не помрешь, – отрезал Эспириту.

Зимой он решился на невероятное; пошел поговорить с хозяином. Слуги выслушали его и закрыли дверь. Три дня он стучался, а на четвертый день дон Мигдонио – быть может, припомнив былые схватки – соблаговолил выйти к нему. Эспириту стоял под каменной аркой в своей военной форме. Дон Мигдонио согнулся от злости, но синие его глаза были холодны.

– Значит, профсоюз хотите завести?

– Если разрешите, хозяин.

– Так…

– Работать будем лучше, хозяин.

– Так… А сколько вас?

– Немало, хозяин.

– Сколько?

– Двенадцать, хозяин.

– Неплохо придумали. Собери их и приходи. Поговорю со всеми.

Люди возмечтали бог весть что. Как же – Эспириту не только не выгнали, но сам. хозяин пригласил его прийти снова. Слуги слышали, как он приглашал, отчетливо произнося каждое слово. да, люди размечтались. Феликс собрал своих – их было уже не двенадцать, а пятнадцать, – и через неделю они предстали перед очами хозяина. Он приветливо встретил их, и им стало неловко. Никто не мог припомнить, чтобы пеон входил в господские покои. Одно дело – мечтать о братстве, другое – говорить с хозяином; но – по прихоти ли или потому, что ему припомнилась мать, – дон Мигдонио настойчиво звал их. Пришлось войти. Во рту у них пересохло. Сам Феликс упорно вспоминал, что ему доводилось беседовать за шесть, шагов с полковником, а это почти что хозяин.

Дон Мигдонио ждал их в дверях. Он был совсем другой, будто его околдовали.

– Заходите, ребятки, садитесь, – сказал он.

Они как во сне разглядели красные кожаные кресла, и мягкий диван в желтых цветах, и снежные кружева, которые сплела своей мраморной ручкой мать того, кому они решили нанести вред. Им стало не по себе, словно они замыслили измену.

– Чего вы хотите, ребятки? – приветливо спросил дон Мигдонио.

У Эспириту задрожали колени.

– Хозяин, я…

– Вот что, Феликс, чтоб тебе не мучиться, скажу сразу: я не возражаю, – сказал хозяин так же просто, как разрешил бы пить воду или мочиться на дворе. – Нет, не возражаю, даже рад. Я хочу пользы для поместья. Отметим это событие! – Он обернулся к слуге: – Принеси-ка из столовой графинчик.

Слуга – тот самый, что закрыл глаза покойному дону Медардо! – вышел, не скрывая, как ему противна эта черная неблагодарность, и принес графин с бокалами.

– Я только чокнусь. Вчера перепил, – весело сказал дон Мигдонио. – Ну, ребятки, ваше здоровье!

Они выпили залпом, чтобы выйти поскорей из водоворота сомнений. И дон Мигдонио велел налить по второй.

Они снова выпили.

– He пойму, что со мной, такое, – сказал Харамильо, хватаясь рукой за горло. – Дыхнуть не могу.

– И мне что-то плохо, – проговорил бледный Мадера, хватаясь за живот.

Он упал первым. Потом свалились еще трое, а остальные закорчились в диких судорогах. Дон Мигдонио глядел на них тусклым взглядом. Наконец Рико понял, сбил на пол портрет матери, но плюнуть на него не успел.