В канун святой Розы, покровительницы слуг закона, открывающей сокрытое, почти в тот же час, что и год назад, крысиные глазки судьи. заметили монету. Черный Костюм остановился у прославленной ступеньки. Озноб щепотка прошел по площади. Костюм поднял монету и пошел дальше. Позже, радуясь удаче, он рассказывал в клубе: «Сеньоры, а я на площади монетку нашел!».

Город вздохнул с облегчением.

Старый Фортунато вздрогнул: небо стало темнее, как в то утро, когда все живое покинуло округу. По такому же небу улетели отсюда птицы. Кто-то их предупредил, наверное. Ястребы, пустельги, воробьи, дрозды, колибри неслись вместе, рядом, охваченные тревогой, позабыв былую вражду. Абдон Медрано видел на крышах дохлых сов. Утомленные мельканием филинов, жители не передохнули, когда вслед за ними в свободные края понеслись несметные полчища летучих мышей, шурша над селеньем своими гнусными крыльями. Такого никто не помнил. Да, кто-то их предупредил. Ночные птицы, ослепленные светом, спешили к ущельям Оройи, Ранкас возопил о пощаде. На коленях, воздевая руки, исцарапав лицо, дон Теодоро Сантьяго кричал: «Кара господня!» Люди кидались друг к другу в объятия; дети рыдали, вцепившись в материнский подол. И, словно повинуясь филинам, и мышам, и совам, взлетели дикие утки, а за ними – сотни каких-то неизвестных птиц. Люди ползали на коленях, стонали, молили. Кого? 'Бог презрительно от них отвернулся. Небо шуршало, трещало, чуть не лопалось. Из пампы вырвался лай – тощие пастушьи псы убегали, вывалив язык. Лошади корчились от муки, не узнавали хозяев, взрастивших их с рожденья, били копытами, били ногами, исходили потом. Быстро, словно ящерицы или зайцы, они метнулись куда-то; и, не пугаясь их, по улицам лавиной понеслись крысы. Зверьки, пригревшиеся в домашнем раю, слепо и испуганно бежали под градом конских копыт. И собаки, забыв свои имена, глухо стонали в гуще овец, бившихся от страха. Ранкас рыдал навзрыд. К полудню всполошились и рыбы. Должно быть, кто-то их предупредил. Реки и ручьи почернели, форель, покинувшая горные ключи, задыхалась в грязной воде, подскакивала в воздух. Кто-то предупредил ее, что вода оскудеет.

Фортунато бежал по безбрежной Хунинской пампе. Лицо его потемнело, но не от усталости. Вот уже два часа, приоткрыв рот, он изо всех сил старался бежать быстрее, но пыльные ноги не слушались, запинались, несли его ближе к дороге. Каждую минуту, хоть сейчас, из тумана могли появиться грузовики и дубленые рыла, угроза селенью. Кто придет первым? Машины, окружавшие селенье по извилистой дороге, или он, Фортунато, бежавший наперерез, через камни и скалы? Ранкас, наверное, дремлет в кольце умирающих тварей. Успеет он или нет? А если успеет, чем обороняться? Что у них есть – пращи, рогатки? Он трусил мелкой рысцой, приоткрыв рот, глотая небо, по которому пролетели ястребы. За ним бежали недобрые предзнаменованья. Словно в тумане, он узнавал приметы пампы. Он знал каждый камень, каждый куст, каждую лужу, неразличимые для чужих. Он бежал, бежал, бежал. Здесь, в этой степи, проклинаемой чужаками и шоферами, на этой равнине, где солнце светит ясно часа два-три, Фортунато родился, рос, работал, радовался, влюбился и женился, И умрет? Он увидел десятки, сотни, тысячи овечьих остовов, объеденных ястребами, и вспомнит имена своих овец: Пушинка, Перышко, Розочка, Ягодка, Чернушка, Кокетка, Флажок, Клевер, Лентяй, Плут и Фортунато. Всех унесла проклятая беда, все погибли, подохли. «Пушинка, Пушиночка». Он бежал все медленней по колкой траве. Машин еще не было. Ему страшно было смотреть на небо, безучастное, как жестяная крыша. Кого молить? Отец Часан отказался от денег, которые брал обычно за то, чтобы вымолить помощи у бога. Он не поддавался даже почтительной настойчивости выборного, потому что не хотел обманывать своих прихожан. Понурив голову, священник стоял перед распятием. (Фортунато бежал, бежал, бежал.) Выборный Ривера, Абдон Медрано и Фортунато ходили в Уариаку, умоляли его прийти. Они очень просили. Ранкас тогда еще верил, что святая вода спасет его. Кто же успеет первым? Гильермо Мясник или нерасторопный Фортунато? Кто-то сказал птицам, животным и рыбам, что мир обнесли Оградой. Люди это знали. Ограда родилась несколько недель назад. Фортунато бежал и боялся, что этот червяк его настигнет – ведь он в отличие от человека не ест, не пьет, не спит. Жители здешних ранчо знали о беде раньше филинов и форелей, но уйти не могли. Ограда перекрыла дороги. Оставалось молиться в ужасе на площади. Выхода не было. Даже и без проволоки – разве им убежать? Куда? Те, кто живет внизу, могут спуститься в сельву или подняться в горы. Они же – на вершине мира. Над их сомбреро – лишь небо, глухое к мольбам. Для них нет ни выхода, ни прощенья, ни пути назад-

– Все в сборе, – сказал Скотокрад.

– Сколько нас? – спросил Чакон, прозванный Совою, хотя спрашивать ему было не для чего: его глаза могли увидеть ночью след пробежавшей ящерицы и легко различали среди камней Кенкаша скрытые тьмою лица.

– Семеро мужчин и девять женщин, Эктор.

– Мы, женщины, посмелей вас, – хвастливо сказала Сульписия, сидевшая на обтрепанном складном стуле.

– Сторожевых выставили? – спросил Конокрад.

– Говори, что задумал, Эктор, – сказал человек со шрамом.

– Выпить нету?

Конокрад вынул маисовую кочерыжку и протянул бутыль Эктор Чакон, прозванный Совою, пробежал взглядом по напряженным лицам и выпустил дым. Он десять лет мечтал об этой сигаре, этих голосах, этом гневе.

– Тут, в городе, – почти спокойно сказал он, – есть человек который всех нас топчет. Я видел, как преступники в тюрьме молят Христа – самые последние мерзавцы взывают на коленях к Судье Праведному. Господь жалеет их и прощает, но у нас тут есть судья, которого не разжалобишь. Он сильнее бога.

– Господи Иисусе! – закрестилась Сульписия.

– Пока он жив, никто не высунет носа из дерьма. Мы просим вернуть нам земли и ничего не добьемся, разве что ихний выборный бросит подачку. Местные власти на поводке у тех, верховных.

– Выборные, – сказал Конокрад, – родичи судьи. Один год Бустильос, другой год – Валье, по очереди отдыхают.

– В том и сила, что они все свои, – сказала Сульписия.

– А кто им указ?

– Когда я сел, – сказал Сова, – у нас было вдвое больше земли. За пять лет поместье все сожрало.

– Наш выборный подал жалобу, – сообщил Скотокрад. – Тринадцатого будут разбирать дело.

– Ему там покажут! – засмеялся Сова. – Судья Монтенегро подотрется ихней жалобой. У него две тюрьмы: в городе и в усадьбе.

– Значит, выхода у нас нет, – загрустил Скотокрад.

– Ты что предложишь, Эктор?

– Подождем тринадцатого декабря. Тогда я его и убью.

Где-то закричали совы.

Скотокрад помолчал, потом вздрогнул.

– Когда он умрет, – сказал он, – жандармы всех перебьют и все сожгут.

– Как сказать.

– Ты о чем?

– Тут нужна хитрость.

– Надо устроить потасовку. Из наших полягут двое или трое, а судьи скажут, что мы с ним просто дрались.

– Если он умрет, – сурово сказала Сульписия, – никто не назовет своей нашу Янакочу.

Скотокрад почесал за ухом.

– А что с убийцами будет?

– Выйдут через пять лет.

– Если не растеряешься, – сказал Сова, – в тюрьме еще лучше станешь. Многие научились там читать.

– Я научился, – застенчиво вставил Конокрад.

Сульписия подумала о муже, который умер в тюрьме, у Монтенегро, встала и пылко поцеловала руку Эктору Чакону.

– Благослови тебя бог! – сказала она. – Десять лет отсижу, лишь бы ты его убил.

– Кто из нас умрет? – спросил Конокрад, цыкая зубом.

Только Сова, способный разглядеть в темноте серого зайца, увидел, как у Скотокрада сжались челюсти.

– Вот Ремихио совсем плох, – сказал Скотокрад. – Его не вылечишь. Что ни день – в припадке. Бьется, а потом плачет, я сам видел. По траве катается. «На что мне жить? Зачем я живу? Почему бог не приберет?» Так и стонет.