Когда копыта Победителя глухо зацокали по топкой уличке, беда настигла Хуана Чакона, прозванного Глухарем. Он играл в мяч, сшитый из лоскутьев старого мешка, и ничего не слышал. Слух он потерял, взрывая скалы по приказанию судьи. И вот спиной к дороге, по которой гарцевал землевладелец, Глухарь развлекался, не слыша цокота копыт. Он подпрыгнул, но схватить мяча не успел, и тот угодил судье в лицо. Победитель резко остановился, судья же не поверил себе. Беспредельное изумление, родственное познанию, сменилось гневом, который по праву приходится братом насилию. Глухарь обернулся, глупо улыбаясь, но мир был загорожен от него живым воплощением бешенства.

– Кто этот засранец? – взревел судья.

– Так, один пеон… – выговорил Ильдефонсо.

– За мной, мерзавцы! – крикнул судья, пустив коня галопом. Солнце пекло вовсю. Победитель, весь мокрый, остановился лишь у ранчо Мойопампа. Из вихря его копыт вынырнул Глухарь, зеленый, как выгон, и Ильдефонсо, зеленый, как. дерьмо.

– Чтобы ты знал, куда руки девать, огороди-ка участок! – проревел судья, хлестнул Глухаря, по лицу и едва повернулся к трепещущему Ильдефонсо: – Сегодня же повесишь ему замок на дверь. – И он снова хлестнул Глухаря. – Пока не поставят забор, поспят на воле, свиньи собачьи. Если кто посмеет им помочь, сообщишь.

Придавленный горем, худшим, чем глухота, Хуан смог сказать одно;

– Спасибо, ваша милость.

Ильдефонсо, сборщик унижений, выгнал пинками его семью и повесил замок. Остались семье лишь шкуры, котелок, бадья и мешок картошки. Участок в триста метров быстро не огородишь, но Глухарьне зря благодарил – ему повезло, что судья рассудил пело сам. Будь при нем Арутинго (который в это время отвлекся рассказом о том, как Электрозадиха встретилась на мосту с каким-то немым), будь тут Арутинго, ему бы еще пришлось пробегать ночь вокруг помещичьего дома, или плясать до упаду, или, как покойному Одонисио Кастро, съесть мешок картошки.

Глухарь принялся ставить забор. Камни пришлось таскать от самой реки. Через пять дней его сын – лучший игрок в мяч – решился не пойти в школу, чтобы ему помочь. Растерянным учителем овладевал то гнев, то жалость. «Одному очень трудно ставить забор», – сказал мальчик с почти мужской твердостью. «Ладно, – сдался учитель, – я потом с тобой позанимаюсь». Отец и сын таскали камни, месили раствор и оставляли работу лишь в сумерках, когда и сил у них хватало только на то, чтобы упасть на бараньи шкуры, чуть теплые от нагретых за день камней. Казалось бы, это невозможно, однако через два месяца с того часа, когда беда им подмигнула, они построили одну сторону стены, а через сто девяносто три дня (сто девяносто три утра, сто девяносто три полдня, сто девяносто три вечера, сто девяносто три ночи) остов забора стоял со всех сторон.

– Может, примет вашу работу… – проворчал Ильдефонсо.

Черный Костюм прибыл из поместья и, жуя персик, осмотрел стену.

– Хорошо, – сказал он наконец. – Снимите замок и дайте им бутылку водки.

Подавленный его великодушием, Глухарь и через сто девяносто три дня повторил все ту же фразу:

– Спасибо, хозяин.

Трава в ранних сумерках казалась еще бледней. Усталый пеон снял шляпу. За лентой, под слоем грязи, горели остатки птичьего пера. Когда Глухарь учил сына ловить руками форель, мальчик воткнул ему это перо в шляпу. Подул холодный ветерок. Сын взглянул в поблекшие глаза отца, потом посмотрел на ящерицу, щеголявшую новеньким хвостом, потом – на брезгливого всадника, который был уже плохо виден в ущельях предвечерней мглы.

Тогда – в девять лет – Эктору Чакону, прозванному Совою, впервые захотелось задушить судью Монтенегро.

Через много лет, отсидев второй раз, тощий человек с живыми глазами вышел из тюрьмы в Уануко, влез в грузовик и вернулся в Янауанку. Зима расправлялась с последними листьями. Тощий человек в грязных штанах и тесной рубахе медленно вступил на городскую площадь. На одном из углов он поставил на землю зеленый картонный чемоданчик, согнулся и вынул пачку сигарет. На другом углу возник судья. Был час его прогулки. Городская площадь в Янауанке – неправильный прямоугольник. Северная его сторона – в пятьдесят два шага, южная – в пятьдесят пять, западная – в восемьдесят пять, восточная – в семьдесят четыре; и каждый вечер, в шесть, судья двадцать раз проделывает по двести пятьдесят шесть шагов. Пришлый человек закурил. Судья, плохо видевший голодранцев, прошел мимо него. Эктор Чакон засмеялся, и смех его был похож на крик, на условный рев зверя, на тайный зов филина. В дверях домов показались люди. Жандармы на своем посту щелкнули затворами винтовок. Собаки и дети перестали гоняться друг за другом. Старухи Перекрестились.

Я еще не видел Ограды. Овцы давали мне мало, и я завел кабачок под самой Янаканчей, в тридцати километрах от Ранкаса; Сержант Кабрера, у которого со времен его службы немало врагов, говорит, что у нас в Янаканче даже площади нету. Это верно. Я собрал ненужную жесть и построил домик. Раздобыл стол, цветастую клеенку, скамейки и, чтобы повеселить клиентов, повесил вывеску: «Тут лучше, чем там». «Там» – это на кладбище, оно как раз напротив. Шахтеры полюбили мой убогий кабачок. А площадь нам ни к чему. Домики стоят как бог на душу положит, по спуску к Уариаке. И зимой и летом добрые люди идут здесь, засунув руки в карманы и закутав шарфом лицо. Тепло бывает только в полдень. Псы жадно ждут теплого луча и бегут за ним в самую степь, а в степи внезапно спускается мрак, ветер выходит из пещер и злобно лижет голую землю.

Янаканча начинается там, где кончается спуск от Серро-де-Паско, – на кладбище. Приезжие удивляются, слишком оно большое для селенья. Дело в том, что еще до рыжебородого город Серро-де-Паско пережил двенадцать вице-консулов. Люди всех рас поднимались сюда, чтобы найти легендарные подземные сокровища. Они искали здесь удачи, а находили смерть. Годами копали они в горах, а потом их настигала простуда, и, на минуту очнувшись от бреда, они молили, чтобы на все их золото им соорудили хоть сносную могилу. Вот они и лежат в своих гробах, жалуясь на снег и холод. В четверг у одной, из кладбищенских стен ночь породила Ограду.

Я посмотрел на нее и перекрестился: Дубленые морды смотрели, как она ползет. На моих глазах она обогнула кладбище и спустилась вниз. У края дороги Ограда остановилась, поразмыслила час и разделилась надвое. Дальше дорога на Уануко двинулась меж двух рядов проволоки. Ограда проползла три километра и свернула к темным землям Кафепампы. «Тут что-то неладно», – подумал я и побежал под крупным градом к дону Марселино Гора. Но дону Марселино было не до меня. На рассвете скотокрады, чтоб их разорвало, увели у него двух волов. Третий раз за год крали у него скот; и сейчас он сидел на пороге и, глядя в землю, размышлял о том, как он с ними расправится, когда их изловит. Я подошел к нему, прикрываясь от дождя мешком.

– Послушайте, дон Марселино, на дороге в Уануко появилась непонятная ограда.

, – Поймаю их, козлов, – оскоплю.

– Дон Марселино, дорога огорожена какой-то проволокой.

– Кто-то на меня наводит порчу. У меня на дверях кресты золой нарисовали.

– В Янауанке один человек во сне воров находит. Правда, он сам себя зовет Скотокрадом. Дон Марселино, а не ударить ли нам в колокол, созвать народ?

– Да это все инженеры, Фортунато…

– Нет, зачем им дорогу огораживать? Ограда – ограда и есть; где Ограда, там и хозяин, дон Марселино.

Дон Гора сердито считал дождевые капли.

Я направился к себе в кабачок. Дождь шел слабее. Взобравшись на свой откос, я рот раскрыл: Ограда пожирала Кафепампу. Итак, эта гадина родилась в семь утра, в сильный дождь. К. шести вечера ей стукнуло пять километров. Ночь она провела у родника Тринидад, а на другой день добежала до Пискапукио, где и справила десятый километр. Видели вы пять тамошних родников? Кто приедет – пьет не напьется, а кто уедет – не забудет. Теперь из них не попьешь. На третий день Ограда, проползла еще пять километров, а на четвертью – перемахнула через каменные остовы тех сооружений, где испанцы когда-то промывали золото. Ночью там ходить не советую, один казненный просит подаянии, а голову держит в руке. Но Ограда провела тут ночь и на заре уползла в ущелье, по которому бежит шоссе на Уануко. По сторонам стоят на страже несокрушимые горы, рыжая Пукамина и темная Янтакака, на них и птице не залететь.