Прохор кивнул.

— Мы их сожжем на костре, как нечисть поганую.

— Уверен? А я думаю, их надо судить.

— Кого? — удивление появилось на лице Прохора. — Этих тварей.

— Судить, а потом сжечь, — пояснил я. — Без суда никак нельзя. Потом, мне нужно понять, откуда они взялись. Это же… — я не нашел нужных слов.

— Проклятие… Бич Божий… — попытался подсказать мне Прохор.

— В общем, нужно понять, откуда они взялись…

— Так что с ними сейчас делать?

— Оттащите в подвал, в ту комнатушку, где крюки для туш, и пусть туда принесут жаровню.

— Зачем жаровню?

— А ты как думаешь, или ты считаешь, что они вот так тебе все расскажут?

— Но…

— Никаких «но», Прохор. Ты меня с детства знаешь, так что поверь: раскаленное железо крайнее мера, но мне нужно понять откуда взялись эти твари. Если они представители новой власти — это одно. Если же это всего лишь дьявольщина, которая выползла на свет на фоне всеобщего бедлама, то с этим можно совладать. Когда мы поймем, с чем имеем дело, то я приму соответствующее решение. Ведь это уже третий отряд красногвардейцев и оттого, что мы его уничтожили, вы не защититесь ни от пятого, ни от шестого… Эти экспроприаторы будут обирать вас, пока вы не пойдете по миру с протянутой рукой. Надо разобраться, что к чему, и принять соответствующее решение.

Прохор кивнул и, развернувшись, отправился поговорить с односельчанами, а я вышел из дома и торопливо, пока не стемнело, направился к конюшне, так в закутке лежали инструменты. У меня было большое желание наточить оба серебряных клинка. Пусть это и не ахти какое оружие в обычном бою, но как показала практика, на оборотней оно действовало безотказно. Так что стоило подточить клинки, чтобы они могли резать не только плоть демонов, но и то, чем она могла оказаться защищена. А, кроме того, в ящике с инструментами лежал с десяток заговоренных пуль, оставленных мною несколько лет назад, когда я в последний раз заезжал в усадьбу по пути на юг в горы Афгула.

Это был подвал под подвалом. Земляные стены, земляной пол и ржавые стальные крючья свисающие с деревянного потолка. Раньше тут держали мясные туши. Потом, когда в нашем имении перестали растить скот на убой, подвал опустел. Ныне же кроме крюков ничего не напоминало о прошлом, даже запах протухшей крови, который, как казалось мне в детстве, был неистребим, исчез куда-то.

Теперь же дворовые постарались. На земляной пол постели ковер, сверху из людской принесли несколько стульев и жаровню с длинными стальными шомполами. И теперь красноватые отблески пламени играли на бурых стенах. Несколько стариков сгрудилось за жаровней в ожидании продолжения действа. Посреди подвала связанные по рукам и ногам болтались на крюках два оборотня в обрывках человеческой одежды. Выглядели они жалко, поскольку Прохор и его люди поработали с ними от души.

К этому времени обе твари окончательно утратили человеческих облик и теперь напоминали скорее волков, переодетых в человеческую одежду, чем людей. Мне же до сих пор не давал покоя вопрос: почему они там, в Гостиной зале не стреляли. Ведь оба были вооружены и тем не менее не сделали ни одного выстрела. Я долго мучился этим вопросом и лишь находясь в Р’льехе случайно натолкнулся на один очень интересный документ, касающийся ликантропии. Его написал один англичанин — пуританин, много путешествовавший по северной и центральной Африке. Этакий рыцарь без страха и упрека. Сейчас уж точно не припомню как его звали, то ли Соломон Кан, то ли Соломон Кейн. Так вот в одном из своих дневников он описывал свое столкновение с человеком-ягуаром. Причем этот оборотень был белым, подхватившим проклятие, где-то в дебрях Африки. Этот оборотень выступал на стороне «правых» с точки зрения автора. Он даже спас факторию белых, во время восстания одного из чернокожих племен. Но дело не в том. Автор манускрипта — назову его по имени, его-то я помню точно — Соломон, утверждал, что оборотень очень боялся вспышек огня и громких звуков. И значит выходило так, что оборотни просто не любили огнестрельного оружия, не пользовались им в надежде на свою силу, зубы и когти, а пистолеты им нужны были для видимости… Кроме того оборотни бывали врожденными и обратимыми. Первые рождались при неудачном положении звезд или страдали от родового проклятия. Вторые… превращались в чудовищ в результате укуса. Так что где-то должен был находиться врожденный оборотень. Вот о нем-то я и хотел выведать у пленных тварей. Ведь считалось, что если обыкновенного человека укусит оборотень, то он вскоре станет чудовищем, но если убить Главного оборотня, того с кого все началось, то есть человека с родовым проклятием…

Но все это я узнал много позже. А тогда…

Тогда в восемнадцатом, меня прежде всего интересовал вопрос: что они за твари, откуда свалились на нашу голову.

Итак, поигрывая двумя, теперь уже острыми как бритва клинками, отливавшими голубоватым светом, я приступил к допросу. И первым моим вопросом было:

— Как вы превратились в этих тварей?

— Мы не твари, — пробормотал один из них, при этом слова его были столь неразборчивы, что скорее походили на волчье рычание, а не на человеческую речь.

— Ну да, на Руси оборотни издавна считались существами хорошими… чего о вас сказать нельзя. Собственно меня интересует только один вопрос: по какому праву вы тут беспредельничаете и кто вас послал.

— Нас послал Питерский пролетариат. Мандат товарища Троцкого среди бумаг, что вы у нас отобрали.

— Только вот я сомневаюсь, что господин Троцкий приказывал вам людей жрать.

— А вот это не твое собакино дело! — фыркнул тот, что был покрупнее. — Мы псы революции и должны терзать и уничтожить врагов ее.

— Что-то вроде этого я уже от одного урода от революции слышал. Только при всей его гнусности до людоедства он еще не скатился. В общем, давайте-ка разделим: революция в одну сторону, а бессмысленное — кровопролитие в другую. С мировым пролетариатом нам, боюсь, разбираться отдельно придется. А вот с вами убийцы… Так что лучше скажите сразу, сколько вас и кто вожак стаи…

Припирались я с пленными довольно долго, но они все юлили отвечая или красными лозунгами или неся какой-то горячечный бред. Первым не выдержал Прохор. После очередного лозунга, вроде того, что мы умрем, но дело наше будет вечно, он взвыл и, выхватив из жаровни один из раскаленных прутьев, приложил его к щеке твари. Крик чудовища был невыносим. Вибрирующий, горловой вой, переходящий в ультразвук.

Когда же Прохор собрался прижечь вторую тварь, та взвыла.

— Хорошо. Я все скажу… Все… Только не жгите… Чего говорить-то?

— Чего говорить? — повернулся ко мне Пахом, все еще сжимая в руке раскаленный шомпол.

— Когда все это началось? Где вы подцепили эту заразу?

Тварь вздохнула, словно все еще раздумывала говорить или не говорить правду.

— Ты не молчи, рассказывай… рассказывай чего барин спрашивает…

— Мы всех бар на деревьях, как игрушки развесим… — начал было второй, но Пахом еще раз ткнул его раскаленным железом, потом повернулся к тому что согласился говорить.

Не смотря на тусклый свет жаровни я отлично видел каждый волосок на его лицо, его странно вытянутую волчью верхнюю губы.

— А ты, говори.

Но оборотень молчал, словно загипнотизированный смотрел на кончик раскаленного шомпола. Я отчетливо видел как капли пота выступивши на низком покатом любу, скатываются вниз по заросшим шерстью щекам.

— Так вот… это… — пленник облизал губы. А язык у него был отвратительный ярко красный и даже на вид шершавый, как у собаки. Нет, не может у нормального человека быть такого языка. — Так вот… В конце августа, нашу дружину от Металлического завода Товарищ Троцкий дал в усилении Продовольственной бригаде с крейсера «Афродида». Ну, мы с матросами завсегда вместе. Они ж, хоть и по большей части анархисты, но революционный дух в них… — тут пленник опять замялся, покосился на своего товарища по несчастью, и видя что тот молчит, продолжал. — Так вот значит… Отправились мы изымать хлебные излишки…