Однако Кашев никогда не сталкивавшийся с ожившими трупами не понял всей черной иронии прозвучавшей в словах своего командира.

— Только, боюсь, на Сему мундира не найдется.

— Значит поедет в багажнике, — фыркнул Василий.

— Может не согласиться. Он — человек упрямый.

Василий резко повернулся к Кашеву и замер. Не смотря на сгустившиеся сумерки он отлично видел своего зама. Перед ним и в самом деле был настоящий немецкий офицер. Форма оберфюрера идеально подошла командиру диверсионного отряда. А к тому времени, как они доберутся до усадьбы будет глубокая ночь. Хотя лучше появиться под утро. Часовые будут сонными и не станут внимательно рассматривать задержавшихся гостей.

— Так как же с Семой?

— Решим на месте… К тому же можно просто приказать. Меня больше волнуют прострелянные колеса. Не помните, там были запаски?

— Одна была точно.

— Ладно, пошли, посмотрим, что можно сделать. Время у нас много. В усадьбе надо появиться перед рассветом… В общем, главное ввязаться в бой, а там решим, что делать.

(Данная рукопись, которую можно было бы озаглавить как «Мемуары барона Фредерикса» была обнаружена экспедицией 2155 года в руинах древнего города на обратной стороне Луны. Сочинение само по себе очень объемно, поэтому в данной книге мы приводим лишь фрагменты рукописи, касающиеся событий 1917–1918 годов.)

Что поразило меня в Петрограде восемнадцатого, так это запущенный вид города. Словно Северный фронт сместился сюда, и вот-вот из-за поворота покажутся немецкие каски и начнутся уличные бои. А эти безумные красные кумачи. Эти пикеты пьяных моряков в широких не по уставам клешах, перетянутые патронными лентами. И отовсюду доносится «Учредительное собрание», «Советы», «Смольный», «Троцкий». Все, словно по мановению волшебной палочки, стали «товарищами». Только одни «товарищи» пьяные и нанюхавшиеся кокаина открыто грабили «товарищей» позажиточней. На каждом шагу проверяли документы, причем «проверяющие» порой даже читать не умели.

Но начну по порядке. На подъезде к городу состав, на котором ехал я из Могилева, был остановлен людьми в кожанках и матросами. Пьяные, вооруженные до зубов они проверяли документы, пробираясь через набитые людьми вагоны. Хотя скорее они грабили, а не проверяли… Нескольких пассажиров, что выглядели побогаче, высадили из состава, и что с ними случилось дальше можно только догадываться.

Особенно поразил меня один комиссар с передними золотыми зубами и зековскими кольцами-наколками на пальцах. Последний раз я видел людей с такими наколками в четырнадцатом во время инспекции в Крестах. А как он лихо шарил по чужим вещам. Когда он сдирал кольца с пальцев одной из пассажирок, мне пришлось отвернуться, уставившись в заледенелое стекло вагона. Я старался не слышать ее плача и завываний. Что до меня, то я бы не раздумывая поставил бы этого «революционера» к стенке и рука не дрогнула бы. Но у меня было свое дело, своя миссия, и на меня надеялись важные люди.

К счастью у меня были хорошо выправленные документы. Лавр Георгиевич лично хлопотал об этом, хотя сделать это сидя под арестом в отеле «Метрополь» было довольно сложно. Впрочем к тому времени, как я добрался до Петербурга ситуация сильно изменилась. Ходили слухи, что и Корнилов и весь его штаб освобождены…

На Николаевском вокзале меня встретил огромный кумач: «Землю — крестьянам». Кумач, побитый непогодой, пошел подтеками и пятнами, отчего казалось, что он и в самом деле покрашен не на фабрике, а вымочен в человеческой крови.

В конце платформы горел маленький костер. Жгли какие-то бухгалтерские книги и обломки старинной резной мебели. Над костром грели руки несколько человек в дешевой одежде с грубыми, небритыми лицами. По кругу шла огромная бутыль самогона, видно конфискованная у кого-то из не слишком расторопных пассажиров. В этот раз я вновь порадовался, что в свое время по настоянию генерала Эрбдели сменил свою офицерскую шинель на простую солдатскую, да еще к тому же сильно ношенную. Добавьте к этому фуражку без опознавательных знаков и поношенный старый вещмешок. В общем, обычный дезертир, бежавший с развалившегося южного фронта.

Однако все это меня не интересовало. У меня было конкретное задание, и мне надлежало его выполнить. На транспорт надежды было мало, да и ямщиков, обычно толпившихся возле вокзала сейчас видно не было.

В итоге мне ничего не оставалось как идти пешком, что в общем в мои планы не входило. Путешествие по городу, охваченному революцией — не самое приятное время препровождение. Однако выхода не было. Я конечно мог не идти к Юсупову, а отправиться в один из особняков нашей семьи, попытаться найти старшего брата… Но тогда точно станет известно, что я в городе, а я не был уверен в том, что господа в Смольном не знают обо мне и о моей миссии. Наверняка новая власть охотилась на Феликса. Только мне нужно было опередить комиссаров, потому что если наследство Юсуф-Мурзы попадет к ним в руки…

Ту прогулку по занесенному снегом Питеру я вспоминаю с ужасом. Где тот приветливый, радужный Петербург, который всегда радовал взгляд имперской строгостью и величием? Ныне город напоминал старика, некогда великого, но теперь в один миг одряхлевшего, превратившегося в немощного инвалида, в последний миг решившего тряхнуть стариной, и нацепившего непотребно-яркими тряпки — кровавые раны на фоне серых, угрюмых зданий.

Раза три у меня проверяли документы, причем один раз это делал совершенно безграмотный человек, так как он держал мой мандат вверх ногами. Одетый в дранный ватник он напоминал убого нищего, из тех, что по выходным обычно осаждали Лавру, а его рассуждения о «пролетариате», «земельной реформе» и «власти Советов» звучали как бред юродьевого.

Наконец, я добрался до дворца Юсупова, до того самого знаменитого дворца, где погиб Распутин. Мне показалось, что на это ушла целая вечность, хотя от Николаевского вокзала до дворца было не так уж далеко. Единственное, в чем я ошибся, так это в том, что пришел с парадного фасада, со стороны канала Грибоедова. Убедившись, что парадный вход наглухо заколочен, я отправился в обход.

На Театральной площади стояло орудие, возле которого дежурил очередной патруль. А за их спинами, словно не замечая этого надругательств над городом, раскинулся Марииненский театр — мертвое здание на фоне новых вандалов.

Проскользнув мимо патрульных я зашел с черного хода. Ворота были нараспашку, и это должно было меня насторожить, только вот не насторожило. А может все дело в том, что я слишком устал. И только когда дуло пистолета уперлось мне в затылок, я замер поняв собственную ошибку.

— Не стоит делать резких движений, — голос был грубым, хриплым и мне показалось, что «взявший меня на мушку» не слишком трезв.

Я очень медленно кивнул.

Тем временем из-за колонн вышло три солдата в таких же потертых шинелях, как у меня, только у каждого на груди был приколот красный бант. И все трое были вооружены до зубов.

— Что ты тут делаешь?

— Было открыто, я зашел.

— Значит мародер? А ты знаешь, что по закону революционного времени мародеры расстреливаются на месте.

— Я искал родственника. У меня есть бумага…

— Бумага, говоришь, — и пистолет исчез. — Доставай, только двигайся медленно, спешить не надо.

Я в очередной раз запустил руку за пазуху и выудил спасительный мандат. Тот, кто стоял у меня за спиной забрал бумагу, потом снова ткнул мне в спину дулом револьвера и объявил:

— А теперь не спеша ступай к дому. Там с тобой начальство разберется.

Мне ничего не оставалось, как подчиниться.

— Чего с ним церемонится? — заступил дорогу один из солдат.