— Что ж! Пусть будет так, но это против моей воли! — ответил Яцек.

И сабли скрестились. Хотя и менее сильный, чем Букоемские, Циприанович был значительно ловчее их. Видно было, что он обучался у лучших учителей и упражнялся не только на ярмарках и в трактирах. Он наступал ловчее, а отбивал лучше и вернее. Тачевский, в сердце которого уже не было ни малейшей вражды и который хотел бы уже ограничиться уроком, данным Букоемским, начал хвалить его.

— С вами это совсем другое дело, — отозвался он. — Не всякий положит вас.

— Жалко, что не вы! — ответил Циприанович.

Он вдвойне обрадовался, во-первых, похвале, а во-вторых, возможности ответить, ибо разговаривать во время поединка позволяли себе только самые опытные фехтовальщики, а вежливый разговор считался при этом за верх утонченности. Все это возвышало Циприановича в его собственных глазах.

И он с новым жаром начал наступать на противника. Но после нескольких скрещений он должен был признать в душе преимущество последнего, Тачевский парировал удары как бы нехотя, но с величайшей легкостью и вообще держался так, точно это был не поединок, а простое упражнение в фехтовальном искусстве. Видимо, ему хотелось убедиться, что умеет Циприанович и насколько он опытнее Букоемских, а узнав все это, он был совершенно уверен в себе.

Понял это и пан Станислав, а потому радость его моментально исчезла, и он начал наступать горячее. Но Тачевский вдруг сделал гримасу, как будто ему надоела эта забава, отразил удар, называемый «ошибочным», налег на противника и через минуту отскочил в сторону.

— Получили, сударь! — сказал он.

Циприанович, действительно, почувствовал как бы холод в плече, но ответил:

— Ничего, ничего! Продолжайте!

И он снова налег, но в тот же самый момент конец сабли Тачевского раскроил ему нижнюю губу и разрезал кожу на подбородке. Пан Яцек отскочил во второй раз.

— Кровь! — произнес он.

— Ничего!

— Ну, если ничего, то слава Богу! — отвечал Тачевский, — но с меня уже довольно, и я протягиваю вам руку. Вы дрались истинно по-рыцарски.

Циприанович был сильно возбужден. Постояв некоторое время, как бы колеблясь, оставить ли его в покое или продолжать, он, наконец, вложил саблю в ножны и протянул руку.

— Пусть будет так. Правду сказать, я действительно ранен.

С этими словами он коснулся левой рукой подбородка и с удивлением воззрился на кровь, обильно окрасившую ему руку и пальцы.

— Приложите снег к ране, а не то распухнет, — проговорил пан Яцек, — и идемте к саням.

С этими словами он взял его под руку и повел к Букоемским, которые молча смотрели на него несколько изумленным и в то же время осоловелым взглядом. Пан Яцек вызывал в них теперь глубокое уважение не только, как отличный фехтовальщик, но и как рыцарь «великосветских манер», которых у них именно и недоставало.

Только после непродолжительного молчания Матвей обратился к Циприановичу:

— Ну, как ты себя чувствуешь, Стах?

— Отлично. Я мог бы пойти и пешком, но предпочитаю на санях. Так будет скорее.

А Тачевский примостился боком возле него и крикнул вознице:

— В Выромбки!

— Куда? — спросил Циприанович.

— Ко мне. Там вам будет не очень удобно, но ничего не поделаешь. В Белчончке перепугались бы дамы, а у меня сидит сейчас ксендз Войновский, который перевяжет вам раны, ибо он очень опытен в этих делах. За вашими лошадьми можно будет послать, и тогда вы поступите по своему усмотрению. Я попрошу его преподобие съездить в Белчончку и осторожно сообщить там о случившемся. — Тут пан Яцек задумался, а через минуту добавил: — Ой! Беда была не раньше, а только теперь начинается… Эх, и нужно же вам было настаивать на этом поединке!

— Правда! Мы настаивали, — отвечал Циприанович. — Это могу подтвердить и я и Букоемские подтвердят.

— Подтвердим, хоть плечо у меня страшно болит, — с легким стоном отозвался Марк. — Ох, и попотчевали же вы нас, чтоб вас…

До Выромбок было недалеко. Вскоре они завернули за плетень, где встретили шагавшего по снегу ксендза Войновского. Тревожась за своего любимца, он не мог дольше усидеть и вышел навстречу.

Увидев его, Тачевский соскочил с саней, а ксендз поспешно направился к нему, но, видя, что он цел и невредим, воскликнул:

— Ну как?

— Да вот привез всех! — ответил Яцек.

Лицо старика на мгновение прояснилось, но сейчас же снова омрачилось, когда он заметил на санях перепачканных кровью Букоемских и Циприановича.

Он всплеснул руками.

— Всех пятерых? — воскликнул он.

— Пятерых!..

— Попущение божеское!

А затем старик обратился к раненым:

— Как же вы себя чувствуете?

Все приподняли шапки, кроме Марка, переломленная ключица которого не позволяла ему шевелить не только правой, но и левой рукой. Он только застонал и произнес:

— Да, здорово он нас приправил, нечего сказать!

— Ничего! — отозвались остальные.

— Будем уповать на Бога, что все обойдется, — отвечал старик. — А теперь домой! Домой, как можно скорее. Я вас живо перевяжу.

Он приказал саням трогаться, а сам поспешно зашагал вместе с Тачевским вслед за ними. Однако он на минуту остановился, радость снова засияла на его лице, и, обняв вдруг за шею Тачевского, старик произнес:

— Дай обнять тебя, Яцек! Ишь привез полные сани, точно снопов! А Тачевский поцеловал ему руку и ответил:

— Они сами этого хотели, ваше преподобие.

А ксендз положил руку ему на голову, точно собираясь благословить, но потом спохватился, что это непристойно его сану, и, сурово взглянув на него, сказал:

— Только не думай, что я похвалю тебя за это. Твое счастье, что они сами хотели, но все-таки соблазн остается!

Они вошли во двор. Яцек тотчас подскочил к саням, чтобы вместе с возницей и единственным своим работником помочь раненым выйти.

Но они вылезли без посторонней помощи, только Марка пришлось поддержать под руку, и через минуту очутились в избе. Солома была уже постлана, и даже постель Яцека покрыта белой, повытершейся лошадиной кожей и войлоком под голову. На столе у окна виднелся хлеб с паутиной, отличное средство для задержания крови, и столь же прекрасный целительный бальзам ксендза Войновского.

Сняв сутану, старик сейчас же принялся перевязывать раны с опытностью старого солдата, который тысячи их видел в жизни и который, благодаря своей многолетней практике, делал это лучше любого доктора. Дело поило очень быстро, ибо, не считая Марка, все были ранены более или менее легко. Ключица Марка потребовала больше всех времени, но когда, наконец, и она была перевязана, ксендз Войновский облегченно вздохнул и потер окровавленные руки.

— Ну, — проговорил он, — слава тебе, Господи! Все кончилось благополучно. Я думаю, вы теперь лучше себя чувствуете, господа?

— Пить хочется! — отвечал Матвей.

— Не мешает! Вели, Яцек, принести воды.

Но Матвей даже приподнялся на соломе.

— Как воды? — переспросил он.

А Марк, лежавший навзничь на постели Яцека, слегка привстал и неожиданно произнес:

— Преподобный отец, видно, желает умыть руки.

Тут Яцек с отчаянием взглянул на ксендза, но тот рассмеялся и ответил:

— Вот настоящие солдаты! Можно и вина, но только немного.

Но Тачевский потянул его за рукав в сторону.

— Преподобный отец, — зашептал он, — что же мне делать? В кладовой у меня пусто, в погребе пусто, я сам часто подтягиваю ремнем брюхо. Что я им дам?

— Есть, есть! — шепотом же ответил старик. — Уезжая из дома, я распорядился, и вино уже привезли, а если не хватит, то я попрошу у пивоваров в Едльне… Как будто для себя, конечно… для себя… Вели же им дать поскорее по стаканчику, пусть их утешатся после приключения.

Яцек поспешно распорядился, и вскоре братья Букоемские начали утешать друг друга. Их расположение к Яцеку возрастало с каждой минутой.

— Подрались мы, как это случается с каждым, — говорил Матвей, — но я сразу подумал, что вы достойный рыцарь.