— Дада[4], — обратилась Хемнолини к Джогендро, — почему бы не пригласить отца Ромеша-бабу сюда, на чашку чая.

— Нет, нет, только не сегодня, — запротестовал Ромеш. — Я должен немедленно идти к себе.

Окхой, в душе чрезвычайно довольный уходом Ромеша, заметил:

— Может, ему вообще не захочется принимать пищу в этом доме…

Встретив сына, отец Ромеша, Броджмохан-бабу, сказал:

— Завтра с утренним поездом ты отправишься домой.

— Что-нибудь случилось? — растерянно сдросил Ромеш.

— Да нет, ничего особенного, — ответил Броджмохан-бабу.

Ромеш пристально вглядывался в лицо отца, стараясь угадать, в чем дело, однако Броджмохан-бабу не был склонен удовлетворить любопытство сына.

Вечером, когда отец отправился навестить своих калькуттских друзей, Ромеш уселся писать ему письмо. Но дальше обычного обращения «Склоняюсь к Вашим многочтимым лотосоподобным стопам» его послание не двигалось.

«Не могу же я скрывать от отца, что с Хемнолини меня связывает безмолвный обет», — убеждал он себя и снова принимался за различные варианты письма, но в конце концов рвал все написанное.

После ужина Броджмохан-бабу спокойно уснул, а Ромеш поднялся на крышу и, как ночной дух, стал бродить по ней, не отрывая взгляда от соседнего дома. В девять часов оттуда вышел Окхой; в половине десятого заперли входную дверь; в десять в гостиной погас свет; а после половины одиннадцатого весь дом погрузился в глубокий сон.

На следующий день с первым же поездом Ромешу пришлось покинуть Калькутту. Благодаря предусмотрительности Броджмохан-бабу юноше так и не представилось случая опоздать на поезд.

Дома Ромеш узнал, что ему выбрана невеста и уже назначен день свадьбы.

В те времена, когда Броджмохан-бабу был беден, его друг, Ишан, уже имел адвокатскую практику. Именно благодаря его помощи достиг благосостояния Броджмохан. Когда Ишан неожиданно умер, выяснилось, что он не оставил ничего, кроме долгов, и вдова с маленькой дочерью оказалась в нищете. Теперь дочь Ишана стала уже невестой, и Броджмохан решил женить на ней своего сына. Кое-кто из доброжелателей Ромеша возражал против этого намерения, говоря, что девушка не очень-то красива.

— Ну для меня все это пустяки, — отвечал Броджмохан. — Человек ведь не цветок и не бабочка, внешность для него не самое главное. Если девочка будет такой же хорошей женой, какой была ее мать, Ромеш может считать себя счастливцем.

От всеобщих толков о своей скорой свадьбе Ромеш стал сам не свой. Целыми днями он бесцельно бродил, обдумывая планы освобождения, но все они казались ему неосуществимыми. Наконец, набравшись храбрости, он обратился к отцу:

— Я не могу жениться, я связан обетом с другой.

— Что ты говоришь! — воскликнул Броджмохан. — И уже состоялась помолвка?

— Да нет… не совсем… Но…

— И ты обо всем уже договорился с родителями невесты?

— Нет, разговора пока не было…

— Ах, так не было! Ну уж если ты столько молчал, то можешь помолчать и еще немного.

— Нет, — после небольшой паузы сказал Ромеш, — я поступлю нечестно, взяв в жены другую девушку.

— Но вовсе не жениться будет еще менее честно с твоей стороны.

Больше возражать было нечего. Теперь Ромешу оставалось лишь надеяться на какую-нибудь непредвиденную случайность. Указания астрологов гласили, что целый год после назначенного дня свадьбы будет неблагоприятным для совершения брачной церемонии. Поэтому юноша думал, что стоит только как-нибудь пережить один этот день, — и он получит целый год отсрочки.

К невесте надо было ехать по реке. Жила она довольно далеко, и, чтобы добраться туда, требовалось дня три-четыре.

Желая иметь в запасе достаточно времени на непредвиденные путевые задержки, Броджмохан решил отправиться в путь за неделю до назначенного дня.

Всю дорогу дул попутный ветер, и они добрались до Шимульгхата, где жила невеста со своей матерью, меньше чем за трое суток. До свадьбы оставалось еще четыре дня.

Броджмохан на это и рассчитывал: матери невесты жилось здесь очень тяжело, и ему давно хотелось перевезти ее в свою деревню, чтобы он мог, во исполнение долга дружбы, сделать ее жизнь счастливой и обеспеченной.

Между ними не было никаких родственных связей, и раньше он не считал себя вправе предложить ей это.

Теперь же, ввиду предстоящей свадьбы, Броджмохан уговорил, наконец, вдову переехать: у бедной женщины во всем мире осталась одна только дочь, и она тоже решила, что ее прямой долг жить вместе с дочерью и заменить мать рано осиротевшему зятю.

«Пусть себе говорят, что хотят, — повторяла вдова, — а мое место рядом с дочерью и ее мужем».

Прибыв в Шимульгхат за несколько дней до свадьбы, Броджмохан занялся подготовкой к перевозке имущества своей новой родственницы. Он рассчитывал, что после свадьбы они все вместе отправятся в путешествие по реке, и поэтому приехал с родными.

Во время свадебного обряда Ромеш не стал произносить полагающихся обетов; в момент «благоприятного взгляда»[5] закрыл глаза; опустив голову, молча вытерпел взрывы веселого смеха и шутки в брачном покое; всю ночь он пролежал на краешке постели, повернувшись спиной к невесте, а на заре покинул комнату.

Когда брачные церемонии кончились, все расселись по лодкам и двинулись в обратный путь: в одной лодке сидела невеста с подругами, в другой старшие родственники, в третьей жених со своими друзьями. В отдельной лодке поместили музыкантов. Они исполняли различные музыкальные пьесы и распевали свадебные песни, веселя гостей.

Весь день стоял невыносимый зной. На небе не было ни облачка, лишь горизонт был подернут какой-то тусклой дымкой, и от этого рощи по берегу реки казались пепельно-серыми. Ни один лист не шевелился на деревьях. Гребцы обливались потом. Еще задолго до наступления сумерек один из них обратился к Броджмохану:

— Господин, давайте остановимся здесь — дальше пристать будет негде.

Но Броджмохану не хотелось задерживаться в пути.

— Незачем здесь причаливать, — возразил он. — Ночь будет лунная, и вы получите хороший бакшиш, если мы сегодня же доберемся до Балугхата.

Вскоре деревня осталась позади. С одной стороны потянулись раскаленные песчаные отмели, с другой — неровная линия высокого, обрывистого берега. Взошла луна, но сквозь мглистую дымку свет ее напоминал мутный взгляд пьяного. Небо попрежнему оставалось ясным, — на нем не видно было ни одной тучки, но вдруг откуда-то донеслись глухие раскаты грома. Оглянувшись назад, путники увидели, что к ним с невероятной быстротой приближается гигантский, словно взвихренный к небу (невидимой метлой, столб из веток, прутьев, пучков травы и туч пыли с песком.

Раздались крики:

— Берегись! Спасайся! Гибнем!

Что произошло минутой позже, рассказать было уже некому. Смерч пронесся узкой полосой, все круша и сметая на своем пути. Когда он стих так же внезапно, как и начался, от злополучной флотилии не осталось и следа.

Туман рассеялся. Прозрачный лунный свет заливал уходящую вдаль безжизненную полосу песков, будто набрасывая на нее светлую вдовью одежду. На реке не было ни одной лодки, и водная гладь была неподвижна. Вода и земля замерли в глубоком покое, казалось наступило умиротворение, какое смерть дарует измученному болезнью страдальцу.

Очнувшись, Ромеш увидел, что он лежит на песчаной отмели. Прошло немало времени, прежде чем он вспомнил, что произошло, и, наконец, все случившееся восстановилось в его памяти, словно кошмарный сон.

Мысль о том, что стало с отцом и другими спутниками, заставила его вскочить, но, оглядевшись по сторонам, он никого не увидел. Тогда он двинулся вперед, решив просмотреть весь песчаный берег.

Белый островок покоился между двумя рукавами Падмы[6], как младенец в объятиях матери.