— О-о! А это уже оскорбление особы часового.

   Откуда-то сверху, как будто из туч, быстро спускались люди: сыпались из-под ног камешки, но летели не сюда, а куда-то в сторону, падали на мягкое, будто в траву.

    Вынырнули из кустов двое — матрос и лейтенант, совсем молоденький, казалось — даже моложе своих подчиненных. Но зато куда более серьезный. Сразу строго потребовал:

   — Документы!

   Иван Васильевич подмигнул часовому, который задержал его.

   — Можно залезть в карман? Лейтенант оборвал:

   — Разговорчики!

   — Уф ты, — сказал Иван Васильевич, протягивая паспорт.

   Лейтенант покраснел — то ли от гнева, что с ним так непочтительно разговаривают, то ли от смущения, что так командует незнакомым штатским человеком.

   — Антонюк, — прочитал вслух фамилию.

   — Тут где-то служит мой сын, и я хочу с ним повидаться.

   — Вася Антонюк? — Лицо веселого часового расплылось в улыбке.

   Иван Васильевич понял: Вася его друг. Пожалел, что не сказал об этом сразу. Разговор их до прихода начальника караула мог бы пойти совсем иначе, и он, возможно, узнал бы о сыне больше, чем от него самого, от командиров. Хотя, собственно говоря, что он хочет узнать? Лейтенант бросил часовому:

   — Разговорчики. Павельев! Следите за сектором! — И спросил у Антонюка уже с иронией: — Это сын вам написал, что его можно искать таким образом?

   — Лейтенант, не будем играть в сверхбдительность.

   — Гражданин! Я несу службу!

   — Я уважаю вашу службу! Но, между прочим, хочу сказать: после того как вы познакомились с моим документом и узнали цель моего приезда, я мог бы перестать быть для вас «гражданином». Чтоб облегчить ваше положение, могу другим документом засвидетельствовать, что имею звание полковника. Вот так, товарищ лейтенант! Это чудесное слово — товарищ, оно сближает, роднит людей…

   Лейтенант растерялся. Он совсем не был сухарем и педантом, но он действительно нес службу, от этого, в сочетании с его юностью, и шла вся его сверхсерьезность.

   — Если вы, товарищ… полковник, то знаете, что есть места, где запрещено… А если вам надо видеть сына, то также должны знать…

   — Четыре месяца назад здесь отдыхали моя дочь и жена. Дочь ходила по этой тропке, чтоб встретиться с братом. Здесь гуляли тысячи людей.

   Все трое таинственно переглянулись: хоть ты, мол, и полковник, однако наивен и не представляешь, что за четыре месяца многое могло измениться. Заметив их ухмылки. Иван Васильевич, пожилой человек, проживший целую жизнь, сам почувствовал себя наивным чудаком, мальчишкой, которого двое суток вели не рассудительность, не разум, а эмоции, неосознанные желания.

   — Что же мне — спускаться обратно?

   — Идите за мной, — сказал лейтенант, спрятав паспорт в карман кителя.

   Другой встречи Иван Васильевич и не мог ждать, разыскивая сына таким способом, а потому постарался настроиться на юмористический лад: чем больше приключений — тем интереснее. Но то, что хмурый лейтенант — он так ни разу и не улыбнулся — не вернул паспорта, ведет за собой и сзади так же молча идет автоматчик, не могло не задеть. Подумал: никогда и нигде за всю жизнь его так не вели и он так послушно не шел по чужой команде.

   Хотел подшутить над собой, но мысль была слишком серьезна, чтобы над ней смеяться. Как бы он держал себя, если бы вели не свои, а враги? Странно, в партизанах никогда не приходило в голову подготовиться к тому, как бежать, если ты захвачен и тебя ведут двое или трое. Вырабатывали множество разнообразных тактических приемов действия отряда, бригады, подрывников, разведчиков, тактику штаба и даже его, командира, в разных ситуациях, на любой случай, а вот об этом не думали. Правда, в отряде Будыка обучал разведчиков приемам японской борьбы. Но он, Антонюк, смотрел на это скептически. Он признавал единственный действенный способ нападения и обороны — пулю и гранату.

   Это воспоминания и размышления приглушили недоброе чувство, что шевелилось внутри, несмотря на юмористическое отношение ко всей истории с его задержанием.

    Привели к воротам с проходной будкой. Поговорив по телефону, лейтенант подошел и, несколько смущенный, вернул паспорт. Сказал:

   — Ждите.

   Кого ждать, чего — не объяснил. Не попрощался. Ушел и автоматчик. Теперь, кажется, никому не было никакого дела до задержанного, о нем все сразу забыли. Только в окошко проходной выглядывал дежурный, но не выходил. И тогда Иван Васильевич возмутился. Теперь уже было не до шуток над собой, не до юмора. Хоть бы извинился, чертов сын, — подумал он о лейтенанте. — Ни малейшего такта! Вот молодежь пошла. Одна, на почте, рычит, другой слова человеческого не скажет…»

   Почувствовал, что ноги гудят, млеют в коленях, как никогда, даже после самой трудной охоты, и сел на мокрый камень. Возможно, что, усталый, он задремал, потому что не увидел и не услышал, как в дежурку вышел сын. Пли они тут из-под земли появляются? Услышал голос сына и смех, когда тот выходил из дежурки сюда, в мир штатский. Василь увидел маленькую, закутанную в плащ фигуру отца на камне, но… не встревожился, подошел с улыбкой, будто ждал его приезда или только вчера с ним виделся. Иван Васильевич поднялся, навстречу.

   — Ты приехал в санаторий?

   — Нет.

   — Нет? А куда?

   — К тебе.

   — Ко мне? — Юноша удивился.

   Ивана Васильевича это задело: не верит, что отцовские чувства могли позвать в дальний путь.

   — Может, поздороваемся?

   Хотелось обнять сына. Но Василь засмеялся и по-мужски протянул руку:

   — Здорово, отец.

   — Здравствуй, Вася.

   Рука у парня мозолистая, рабочая, сжал он отцовскую так, что Иван Васильевич, сам человек крепкий, не белоручка, порадовался его силе. Смотрел на сына снизу вверх: Василь на голову выше. На нем — новая фланелевка: как кусочек моря, синел из-под бушлата гюйс: брюки не широкие, не флотский клеш, как раньше, а нормальные, ботинки, начищенные до блеска, только бушлат будничный, рабочий, но пряжка па поясе горит. Эта черная одежда придавала ему элегантный вид. Иван Васильевич любовался сыном, не выпуская руки.

   — Ты, правда, приехал ко мне?

   — Все еще не веришь?

   Василь смутился, сказал:

   — Я не ожидал, — и в глазах его блеснула совсем детская радость, такая чистая, что тронула отца чуть не до слез.

   Чтоб скрыть волнение, он пошутил:

   — Я же вольный человек, пенсионер.

   — Мама говорила, что ты тяжело переживал свою отставку. Я понимаю. С твоей энергией…

   — Ну, мама наговорит! Меня зовут назад. Ситуация изменилась, и я подумал, что, если вернусь на работу, трудно будет вырваться…

   Удивился такому неожиданному объяснению своей внезапной поездки. Да, он в конце концов согласится на любую должность и, конечно, накинется на работу с жадностью человека, долго изнывавшего от жажды. За время вынужденного отдыха у него появились некоторые любопытные идеи и по мелиорации, и по размещению культур, улучшению лугов… Было бы преступно не попытаться их проверить на практике, эти идеи.

   Спросил у сына:

   — Нам разрешили поговорить здесь на камнях?

   — У меня увольнительная до восьми. Идем вниз.

   — Идем.

   Они зашагали по асфальтовой дороге, которая, затейливо петляя вокруг скал, огибая теснины, полого спускалась вниз. Идти по этой дороге было легко и приятно. Шли быстро, плечом к плечу и в ногу, как солдаты. Никогда не ходил так с сыном.

   — Лада не знала этой дороги?

   — А ты подымался там, по тропке? — Василь свистнул и засмеялся. — Лада ничего не хотела знать, ничего не хотела видеть. Она влюбилась в одного моего дружка, в Сашку Павельева. Теперь ему пишет каждый день. А мне — раз в месяц.

   — Лада пишет сюда парню?

   — А ты не знал?

   Иван Васильевич почувствовал себя обманутым. Жил в уверенности: кто-кто, а Лада раскрывает перед ним свою душу, говорит обо всем, что думает. Единственный действительно открытый и искренний человек. Не то что молчаливая Майя, далекий Василь, зять, который болтает много, но всегда себе на уме. И вот — пожалуйста…