— Поехал уж, поехал, опять двадцать пять, — упрекнула мужа хозяйка.

   — Одна вон болтается, эта самая, на которую твой моряк поглядывает, кончила десятилетку, просил, как человека: подавай, дочка, в сельскохозяйственный, на виноградаря учись, совхоз рекомендацию давал. Так, ты думаешь, послушалась? Черта с два. Полетела в Харьков, в железнодорожный. Такая уж у нее любовь к поездам объявилась! Провалила, конечно… Много их там таких! Два года на почте марки продавала, думала, за это ее сразу в радиоинститут возьмут. Опять срезалась. Теперь возненавидела связь эту самую. Начальник жалуется: плохо работать стала, людям грубит… Что ты меня дергаешь, — накинулся вдруг хозяин на жену. — Ее ведь еще не сватают, что я должен ее хвалить, цацу такую.

   — Тьфу на тебя, старый дурень, — рассердилась женщина и, ткнув пальцем себя в лоб — мол, не хватает у тебя тут— ушла на кухню.

   — Вот бабья порода! Только и думает, как бы замуж сплавить. А того не ведает, что не те нынче времена.

   Иван Васильевич тактично молчал, когда охмелевший хозяин касался семейных дел или переводил опять разговор на землю, на виноград: его вдруг заинтересовали сорта, он решил, что непременно купит в Симферополе книгу по виноградарству. Во время их застольной беседы в комнату вошел морской офицер. Хозяин встретил его радушно:

   — Прошу за стол, товарищ капитан.

   — Нет. Спасибо. У меня еще служебные дела. А я хотел бы с вами поговорить, — сказал он Антонюку, познакомившись.

   У Ивана Васильевича тревожно екнуло сердце.

   — Что-нибудь с сыном?

   — Нет. Все в порядке. Но мне хотелось бы вас кой о чем попросить. Может, выйдем? Простите нас, пожалуйста, Иван Трофимович. Я оторву вашего гостя ровно на десять минут.

   На улице капитан сказал по-военному коротко:

   — Командование части довольно вашим сыном, Иван Васильевич. Отличник боевой подготовки. Спортсмен. Одно нас беспокоит: он единственный у нас не комсомолец. Понимаете, неудобно как-то…

   — Он был в комсомоле. — Иван Васильевич не знал, что он так и не восстановился, и это взволновало: значит, затаил обиду.

   — Да. — сказал капитан. — Он рассказывал. Чего не случается в юности!

   — Признаюсь, мы дома не знали, что и до сих пор…

   — Я хотел написать вам, но потом решил, что неудобно. Я сегодня дал нагоняй своим, что вас не пригласили в часть. Простите.

   — Ничего. Я поговорил с сыном под шум моря.

   — Вы могли бы продолжить разговор? И как-нибудь повлиять…

   Иван Васильевич задумался.

   — Что вас удерживает?

   — Думаю, что я отвечу, если Василь спросит: «Тебя, отец, просил наш замполит?»

   — Я не делаю тайны из своего разговора с вами.

   — Дело не в том, скажу я или не скажу о нашей беседе. Все это сложнее. Даже родного сына я не хочу уговаривать вступить в комсомол. Должна явиться душевная потребность…

   — Вы не были политработником, — вздохнул офицер.

   — Я был всем, дорогой капитан. Командиром и комиссаром. Знаете что? Давайте я поговорю со всеми вашими подчиненными, если уж мне, грешному, дозволено будет к вам прийти.

   — Пожалуйста. Мы будем рады.

    —…Я знал эту женщину еще до войны. Я работал заведующим райзо — районного земельного отдела. А она была лучшей льноводной одного из колхозов. Мы ее представили к ордену, но она его получить не успела — началась война. Фамилия ее Казюра. Марина. Марина Алексеевна, из деревни Казюры на Гомелыцине. Там у них половина деревни — Казюры.

   Мы возвращались после небольшого рейда, и нас захватила в дороге метель. Мартовская. Последняя предвесенняя. Кто из средней полосы, тот знает последние метели. Когда, как говорится, три дня зима едет туда, а три обратно. Только уже после такой «свадьбы» можно ожидать весны. Мы ее здорово-таки ждали. Здорово ждали в ту первую партизанскую зиму. Все-таки летом воевать легче. Хотя и врагу легче. Но летний лес лучше укрывает. Мы совсем не собирались останавливаться в этих Казюрах. Там стоял полицейский гарнизон — мы это знали. Завязывать бой, даже с небольшой группой, после такого рейда нам было невыгодно: мало патронов, люди и лошади падали от усталости. Мы просто заблудились в завирухе. Полночи ехали по снежному полю и никак не могли добраться до леса, хотя у нашего начальника штаба был хороший армейский компас.

   Догадались потом, что лошади чуяли близкое жилье, хлевы и, как мы их ни направляли, снова поворачивали к деревне. Мне пришлось скомандовать — дать волю коням, пускай они нас выведут хоть куда-нибудь. Помню, я еще пошутил над начштаба. что лошади умнее его компаса. Кони действительно скоро привели нас к хате. К крайней хате села. Я сам постучал. В войну люди были напуганные и отворяли ночью с опаской. Отвечали нехотя, покуда не доведывались, кто же их ночные гости — партизаны или полицейские. Долго в хате шуршали, чиркали кресалом… Наконец вышла старуха:

   «Бабуся, что за деревня?»

   «Казюры».

   Я чертыхнулся: мы и в самом деле полночи кружили вокруг этих Казюр, потому что, по нашим расчетам, должны были проехать мимо них часа три назад. На мой голос выглянул из своего укрытия в сенцах сам хозяин, не старый еще человек, и сразу шепотом предупредил:

   «Товарищ Антонюк, гарнизон у нас. В школе».

   «Знаю. Но нам надо переночевать. Лошади не тянут. Думаю, спят они, ваши полицейские. Мы откуда заехали?»

   Село большое, и от школы мы были не близко — на дальнем конце села. А что, если заночевать под боком у полицаев? Вряд ли кто нас мог видеть в такую завируху. А если и увидели соседи, так не выдадут же, не поднимут тревоги. Помимо всего прочего, кому охота, чтоб бой завязался в их селе?! Переночевать там, где стоит полицейский гарнизон, — недурная демонстрация нашей партизанской силы. Ей-богу, мне нравилась эта идея. Но хозяин охладил:

   «Сосед ненадежный. Опасно».

   Сказал он от души, заботясь о нас или, может, больше о том, чтоб не накликать беды на свою семью, неизвестно. В конце концов с нашей стороны тоже неразумно — ставить людей под удар. Лишняя осторожность никому не вредила в то время. К тому же в одной хате не разместиться — нас ехало человек семнадцать.

   «Что ж нам делать?»

   «Добирайтесь до Стригунов».

   Стригуны — соседняя деревня, небольшая, ближе к лесу, до нее еще километра четыре.

   «Боюсь, что снова будем кружить. Видишь, как разгулялась?»

   «Я провожу».

   Конь — умнейшее животное! Он сразу почувствовал, что правит им человек, хорошо знающий дорогу. Без приключений, довольно быстро мы добрались к месту ночлега. Провожатый наш ночевать не остался, как ни уговаривали его партизаны, зная, что слишком опасно в такую метель сбиться в поле с пути. Между прочим, я предложил тому дядьке:

   «Иди к нам, разведчиком будешь».

   «Не могу, товарищ Антонюк, легкие больные».

   И правда — кашлял человек всю дорогу. Что ж, не может, так не может, никого силком не тащим.

    А под утро, часа этак через четыре, не больше, часовой привел в хату, где я спал, Марину Казюру. Оказалось, что наш провожатый — ее брат. Его я не знал по довоенной работе. А ее знал хорошо. Я говорил уже, что она была лучшая льноводка… до войны… И сейчас работает. Года два назад я заезжал в Казюры. Марина — на ферме дояркой, учит молодых. Разбудили меня тогда — увидел ее, залепленную снегом, и испугался.

   «Что случилось, Марина?»

   «Ничего, Иван Васильевич. Поговорить пришла». «В такой час?»

   Улыбается. Шепотом, чтоб не разбудить партизан:

   «А как же еще поговорить с вами могу? В район не поедешь. В райзо не зайдешь». «Что ж, давай поговорим».

   Накинул я кожух, присел к столу. Она развязала платок, осторожно, у порога, отряхнула снег, тихонько обмела бурки, сшитые из старой шинели. Шепчет:

   «Иван Васильевич, хочу посоветоваться с вами насчет хлопцев своих».

   Сыновей ее я тоже знал. И что муж ее в первый день войны ушел в армию.