Это решение вызвало немало шума в студенческой среде.

— Помилуйте, — говорили им, — горный или заводской инженер — это всегда приличное жалованье, хорошая квартира, часто даже казенный выезд. Во всяком случае, обеспеченность, постоянное место работы. А что такое геолог? Это и специальность-то редкая. Да будет вам известно, господа идеалисты, что у нас в России всего семь штатных геологов. Это весь русский Геологический комитет. Вы разве не знаете, что в Московском университете геологию читает один приват-доцент Павлов? А когда тому же Павлову нужно было защищать магистерскую диссертацию, никто в Москве не мог ни оценить эту работу, ни выступить оппонентом на защите. Пришлось Павлову ехать защищать в Казань, там нашелся специалист-геолог Кротов.

— К сожалению, это действительно так, — соглашался Обручев. — А между тем еще Ломоносов в свое время говорил и писал о том, как нужна России геология.

— Да оставь ты Ломоносова! Это когда было!

— Полтораста лет назад. Но если полтораста лет ничего не делалось, значит и сейчас ничего делать не нужно? Страна огромная, строение ее очень разнообразное. Как узнать, какими богатствами мы владеем? Без геологии этого не обнаружишь.

— А строить новые города, заводы можно без геологов? — поддерживал приятеля Богданович. — Начни-ка любую постройку без учета геологических данных!

— В случае войны, — продолжал Обручев, — геолог помогает строить укрепления, рыть окопы, подводить и отводить воду...

— Это все понятно. Все это теория, хотя и верная. Но о себе-то вы думаете? Или только о полезных ископаемых и обороне?

— Ах, о себе? — Обручев вдруг вспылил. — Если хотите знать, я о себе тоже думаю. Но поймите, для меня думать о себе — это прежде всего против совести не идти. А моя совесть не позволяет мне обслуживать фабриканта, заводчика, умножать его прибыли. Геолог работает не на такого хозяина. Он на государственной службе, для страны трудится...

Возразить было нечего. Последовательность и прямота Обручева брали верх. Многие призадумывались. В самом деле, в своих кружках они читают нелегальные книги, мечтают о революции в России, а в практической жизни будут стремиться получить выгодное место у крупного заводчика или владельца рудника?.. Место с теплой квартирой и собственным выездом?

Один студент из тех, кого называют «горячими головами», возразил однажды Владимиру, что если придерживаться таких воззрений, то следует вообще заниматься не горным делом, не геологией, а идти в революцию, отдавать все силы подрывной работе. Тот же Иван Васильевич Мушкетов с его энергией, организаторскими способностями мог бы принести огромную пользу общему делу.

— Я в победу революции верю, — спокойно ответил Владимир, — хоть мы сейчас живем во время злейшей реакции. Но не всегда будет так. Придет время, Россия станет свободной, и ей потребуются разные специалисты. Не все могут быть профессиональными революционерами. А Ивана Васильевича не тронь! Он большое и благородное дело делает. Из мальчишек создает работников для будущей России.

Заниматься Обручеву приходилось много. К тому же Мушкетов, памятуя, что способный студент хорошо знает немецкий язык, стал иногда давать ему статьи для перевода на русский. Хоть заработок этот был невелик и нерегулярен, Владимир все же решился исполнить давнюю мечту — снять отдельную комнату. В шумной студенческой компании, на квартире, где постоянно устраивались то карточные партии, то вечеринки с выпивками, работать было трудно.

Несколько дней подряд он блуждал по петербургским улицам, посматривая на окна, не белеет ли на стекле бумажный квадратик — знак, что сдается комната.

Как-то под вечер, решив уже закончить поиски, Владимир попал на Никольскую площадь, что отделяет Большую Садовую от Театральной улицы. Остановившись возле церкви Николы Морского, он огляделся. Кажется, в доме напротив в одном из окон нижнею этажа что-то белеет...

Обручев перешел площадь. Так и есть — билетик. Ну, была не была! Вдруг повезет!

На звонок дверь открыла стройная девушка.

— Простите, это здесь...

— Вы насчет комнаты? Да, да. Входите, пожалуйста.

В передней было темновато, и лица девушки Обручев не рассмотрел. Но как-то сразу внутренне подобрался, точно приготовился к еще неизвестному, но очень серьезному событию.

Комната ему не понравилась. Низкая, рядом с кухней, окно выходит на грязный двор. Но к девушке здесь, на свету, он пригляделся. Яркие серые глаза в пушистых ресницах, широко открытые, радостные...

— У вас большая семья? — спросил Обручев.

— О нет, здесь живем только мы с сестрой.

— А позвольте спросить, какая цена.

— Мы думали... Если вам нетрудно — пятнадцать рублей.

«Конечно, будет очень трудно, — подумал Владимир, — стипендия двадцать пять...»

Но, взглянув еще раз на девушку, он решительно сказал:

— Я согласен. Если позволите — завтра перееду.

Пришла и вторая сестра. Эта была несколько старше и гораздо красивее. Пожалуй, можно было назвать ее настоящей красавицей: бледное матовое лицо, копна пышных темных волос, великолепные приветливые и слегка грустные глаза. Но Владимир смотрел не на красавицу Иду — взгляд его не отрывался от младшей — Лизы.

На другой день он перебрался на новую квартиру. Здесь было спокойно. Он хорошо работал на новом месте.

От хозяек своих, собственно от старшей, Иды, он скоро узнал несложное прошлое сестер.

Ида и Елизавета Лурье происходили из небогатой еврейской семьи. Жили в Могилеве на Днепре. У отца было десять детей. Он держал в Могилеве столовую. Переехав в Петербург, тоже открыл небольшую кухмистерскую. Еврей, поселявшийся в столице, обязан был иметь какое-нибудь, хоть самое захудалое, предприятие или ремесло, иначе он не получал права жительства. Ида кончила курсы и работала акушеркой в частной лечебнице доктора Штольца. Лиза после окончания могилевской гимназии мечтала стать врачом. Но именно этим летом прием на Высшие женские медицинские курсы при Медико-хирургической академии был прекращен по приказу министра.

Чтобы не сидеть без работы, Лиза взялась помогать отцу в его кухмистерской. Дела там шли не бог весть как хорошо, но на прокормление семьи кое-как хватало. Хватало и работы Елизавете.

Родители девушек с остальным потомством жили отдельно. Почти все дети учились. А брат Абрам был коммивояжером, ездил из города в город с образчиками парфюмерных товаров.

Спокойная, рассудительная, приветливая Ида быстро перешла с Владимиром на дружеский тон.

Не то было с Лизой. Она его долго дичилась...

Владимира она первое время как-то удивляла. Этакая неистребимая сила жизни! Вскочит рано и уже с утра поет. Целый день на ногах в шумной кухмистерской. К вечеру вернется усталая, побледневшая. Не прошло и получаса, она умылась, переоделась и опять готова бежать куда угодно. О театре нечего и говорить. Театром она увлечена так, что может ночь напролет простоять у кассы за билетом на спектакль, где играет любимая актриса. Но и просто погулять с подругой не откажется. А не то к отцу убежит, там дело всегда найдется. А какой смех у нее! Ребячий, звонкий, доверчивый, словно она убеждена, что весь мир готов разделить ее веселье. Владимир часто переставал работать и подолгу сидел в задумчивости, желая одного, чтобы не смолкал этот доверчивый смех.

Но понемногу она переставала быть чужой. Притихнув, слушала его разговоры с Идой. Иногда брала у него книги. Несколько раз они втроем были в театре.

Однажды она призналась, что на нее большое впечатление произвел роман Чернышевского «Что делать?», и спросила, подняв на него ясные серые глаза, нравится ли ему эта книга.

Владимир ответил, что роман Чернышевского, конечно же, нравится ему и сам по себе, а особенно дорог тем, что в лице Веры Павловны автор вывел близкого ему человека — тетю Машу — Марию Александровну Сеченову.

— Как? — изумилась девушка. — Это правда? И она похожа на Веру Павловну, ваша тетя?

Обручев сказал, что многие находят в Вере Павловне сходство с женой Чернышевского Ольгой Сократовной, но в обстоятельствах жизни героини, в ее взглядах много общего с тетей Машей. Во всяком случае, в их семье думают, что Верочка списана с нее.