Алиса принадлежала к числу тех, кто любит общество и никогда не радуется одиночеству. А потому настроение у нее теперь было отнюдь не веселое — она считала себя покинутой, всеми забытой и хотела, чтобы на худой конец хоть Генри поскорее пришел. И куда это, спрашивала она себя, он запропастился? В последнее время он стал какой-то странный. Она позвонила в редакцию сразу после семи, но его там уже не было. В те дни, когда она отпускала прислугу, он частенько ужинал в клубе; в восемь часов она вызвала по телефону швейцара, но оказалось, что Генри и там нет. Оставалось только одно предположение или, вернее, уверенность, — Слидон. Должно быть, он опять там. Право, это уж слишком: при малейшей возможности он бросает ее и мчится в Слидон.

Алиса поправила за спиной подушку и, поскольку с кроссвордом ничего не получалось, в третий раз взялась за вышиванье. Но тонкая работа утомляла глаза, да и вообще ей уже надоел этот рисунок, и она решила поручить вышиванье Ханне — пусть докончит в свободное время. Стремясь привести в порядок мысли, она начала раскладывать пасьянс. Однако из этого тоже ничего не вышло — она была слишком расстроена, ей стало бесконечно жаль себя, и она, по обыкновению, далеко унеслась мыслью — только не в будущее, а на сей раз в прошлое, которое воображение расцвечивало самыми необычайными красками. Она все еще держала в руках карты, а воспоминания роились вокруг, разворачивая милые ее сердцу картины юности, такой яркой и беззаботной.

Как она была счастлива тогда в Бэнксхолме, маленьком имении, которое отец ее купил в Ист-Лотиане и куда они перебрались из Морнинг-сайд-террас — там было так тихо и живописно, из дома открывался вид на реку Фёрт и на Басс-рок, и к тому же столица со всеми ее удовольствиями и развлечениями — совсем рядом. У них был широкий круг друзей, и все люди незаурядные — отец ее и до назначения в Верховный суд Шотландии считался одним из популярнейших адвокатов Эдинбурга; когда Алисе минуло семнадцать лет, умерла мать, и семья какое-то время была в трауре, но вскоре старшая сестра Роза с успехом стала выполнять роль хозяйки дома. Ах, тогда будущее казалось таким многообещающим. Думала ли она когда-нибудь, что жизнь ее так повернется или что брак ее, от которого она столько ждала, сведется к унылому существованию в провинции, что она станет женой, которой пренебрегают и которую — в этом она уже теперь не сомневалась — ожидает разорение?

Слезы обожгли глаза Алисы, когда в памяти ее всплыла их первая встреча с Генри — такая неожиданная и оказавшаяся такой роковой. В университете, который она посещала вовсе не для того, чтобы получить диплом, а просто потому, что заниматься искусством было принято среди девушек ее круга, Генри был «не их поля ягода» и никак уж не принадлежал к той компании, куда входила она вместе с самыми приятными своими однокурсниками. До чего же было весело, когда в полдень, после лекций, взявшись под руки и треща как сороки, подружки отправлялись завтракать в кафе «Добро пожаловать к Маквитти» на Принсесс-стрит; там они всегда садились за один и тот же круглый столик у окна, который оставляла для них официантка из Перта, с такими волнистыми черными волосами — как же ее звали? — ах да, Лиззи Девор, премилая была девушка и знала свое место. А потом Алису всегда ждало что-нибудь интересное и захватывающее. Ни одно значительное событие не обходилось без нее, и она вечно была занята — либо устройством очередных танцев, либо подготовкой собрания «Дискуссионного общества» совместно с колледжем королевы Маргариты.

Подготавливая одно из таких собраний, она и познакомилась с Генри, застенчивым, тихим, нескладным юношей, на которого никто особенно не обращал внимания, хотя он написал уже одну или две хорошие статьи для студенческого журнала. Эти статьи навели ее на мысль попросить его придумать тему для диспута и подсказать ей несколько идей для вступительной речи — видит бог, она никогда не строила из себя ученую женщину. Генри с такой готовностью выполнил ее просьбу, что она решила проявить к нему внимание, — так она узнала, что он живет в меблированных комнатах и почти на собственные средства. Тогда она пригласила его в Бэнксхолм.

Затем его стали часто приглашать туда, и каждой раз, когда он приезжал, они много гуляли, например ходили в Галлейн, где были площадки для гольфа, не затем, чтобы играть, — Генри вообще не любил игр, — а просто машинально, увлекшись беседой подчас о самых необычных вещах. Порой, когда их застигал дождь, они прятались тут же на площадке и, усевшись рядом, смотрели на противоположный берег Фёрта. Генри был не из пылких молодых людей, и это ей нравилось: тех, кто дает рукам волю, она терпеть не могла… просто не выносила. А потом они пили горячий чай с пресными лепешками, песочным печеньем и сдобными булочками с изюмом в маленьком кафе под названием «Уголок», уединенно стоявшем за старой мельницей по дороге на Норт-Бервик, — Генри его очень любил.

Затем они шли домой, и ее отец, вернувшись из Эдинбургского суда или из очередной двух-трехдневной поездки по округе, хлопал Генри по плечу и шутя говорил: «Послушайте, молодой человек, а не пора ли вам признаться, что ваши намерения сугубо бесчестны?» Потом начинались долгие споры о книгах или о политике, в которые отец втягивал Генри, а когда тот уезжал в свою конуру на Белхейвен-кресчент, она ловила на себе взгляд отца. «В этом молодом человеке что-то есть, Алиса, — говорил он. — Я бы на твоем месте не упускал его».

И она поверила в Генри, хотя понимала, что это не ее идеал. Однако она считала, что благодаря своим светским знакомствам и возможностям сумеет помочь ему сделать имя: вот почему, когда старый мистер Пейдж внезапно заболел и Генри пришлось расстаться с университетом и вернуться в Хедлстон, где ему предстояло взять на себя руководство газетой, они перед самым его отъездом обручились. Могло ли ей тогда прийти в голову, что в награду за более чем двадцатилетнюю верность и преданность муж станет пренебрегать ею, а порой и вовсе забывать об ее существовании?!

Алиса уже готова была снова расплакаться, как вдруг услышала, что внизу хлопнула входная дверь. Она едва успела придать лицу спокойное выражение, спрятать карты и взяться за работу, как в комнату вошел Генри.

— Ты еще не спишь? — спросил он, словно это очень удивило его. — А Дороти дома?

— Она уже давно в постели. — Алиса многозначительно посмотрела на часы, стоящие на каминной доске, которые показывали четверть одиннадцатого, и нарочито сдержанно добавила: — Я уже начала беспокоиться за тебя.

— Но разве в редакции тебе не сказали? — Он с усталым видом опустился в кресло и прикрыл рукой глаза от света. — Я был в Слидоне.

— Вот как! — Она решила, что этим все сказано.

— Дэвида не оказалось дома. Он уехал к доктору Ивенсу… Но я не думаю, чтоб это было что-нибудь серьезное. Утром я позвоню в Скарборо. Однако Кора, бедняжка, очень расстроена, и я решил немного побыть с ней.

Алиса сделала несколько быстрых стежков вкривь и вкось. Она почувствовала, что вся кровь бросилась ей в лицо. Так вот, значит, как он провел последние пять часов! Она постаралась, чтобы голос ее звучал ровно:

— Надо сказать, ты был там довольно долго.

— Да, пожалуй. Мы прогулялись по молу, а потом Кора настояла, чтобы я остался поужинать. Она чудесно накормила меня. А после ужина мы сидели у камина и болтали.

Спокойный, почти небрежный тон, каким это было сказано, навел Алису на мысль, что муж что-то утаивает, и она пришла в ярость. С некоторого времени она начала подозревать, что его родственное чувство к Коре переходит границы разумного и допустимого. С той самой минуты, когда эта Кора переступила их порог — воплощенная кротость и покорность, и взгляд такой молящий: полюбите, мол, меня, — он воспылал к ней нежностью, вечно принимал ее сторону, делал ей подарки — словом, баловал без конца. Но сейчас он зашел слишком далеко. Провести весь вечер в коттедже вдвоем с этой женщиной, пренебрегая женой, заставив ее сидеть дома в одиночестве — да это же скандал! И Алиса решилась. Надо безотлагательно поговорить с ним — выяснить все раз и навсегда и положить этому конец. Но когда она подняла на него глаза, то увидела, что он как-то странно и даже робко смотрит на нее. И прежде чем она успела вымолвить хоть слово, он сказал: