— Странно мне все это слышать, — отвечала Наталья Борисовна, — ты ли говоришь это? Что, дома‑то бранят тебя, так в каком дому разных ссор не бывает, а, кажись, не тебе на свою жизнь пенять: живешь ты во все удовольствие, только и знаешь, что веселишься, забавы себе разные устраиваешь.

— И ты тоже! — махнул рукой князь Иван. — Да пойми ты, Наталья Борисовна, что нет мне веселья в этих забавах, надоели они мне, давно надоели, одно и то же, ничего нового не придумаешь, одно и то же, а человеку мало этого, да и противно к тому же… все опротивело, тошна мне жизнь моя… Иной раз и страшно за себя становится, за свою душу, многим я грешен. Наталья Борисовна, разве не вижу, разве не понимаю, что так жить невозможно! Вот в последнее время и государь на меня сердится, что отставать начинаю от него, редко на охоты с ним выезжаю;«Тебе, — говорит, — со мною скучно; сказывают, что без меня себе новые веселья находишь». А клянусь тебе, как перед Богом истинным, Наталья Борисовна, не нахожу я себе новых веселий! Пусть говорят обо мне что хотят, мне все равно, только совсем не для затей разных остаюсь я, не езжу я с государем, потому не езжу, что тошно мне глядеть теперь на то, что там творится. Понял я, наконец, какой страшный грех взяли мы все на свою душу, полонили императора, приучили его ко всему недоброму. Эх, кабы знала ты, что там теперь делается, да нет, тебе нельзя и знать этого! Отец, скажу тебе, вчера на меня накинулся, все боятся, что я от них государя отлучаю, да где ж мне, если б и хотел, они там теперь сильнее меня становятся. Мне тошно глядеть на дела их, за это они и сердятся. Право, иной раз как думать начинаю, что нельзя так жизни продолжаться, так в ту пору хотел бы наложить на себя руки!

— Что ты, что ты, — быстро перебила его графиня, — побойся Бога, что ты говоришь! Я так радостно слушала тебя, а ты вдруг таким непутным кончил…

— Эх, Наталья Борисовна, ведь всего не выскажешь, а кабы знала ты, что со мной иной раз деется, так не изумилась бы моим черным мыслям. Верно, истину говорю, что позорная жизнь эта мне опротивела, а другое… ты не знаешь, не знаешь, как мало у меня силы, воли над собою. Я понимаю дурное, хочу бежать от него, а не бегу, в старых грехах своих погрязаю, и некому спасти меня.

Он печально замолчал и опустил голову.

Наталья Борисовна с восторгом его слушала. То, что еще вчера ночью казалось ей невозможным и далеким, то начинает сбываться: он пришел к ней измученный и несчастный, пришел и ждет от нее спасения. Вот он поднял опять голову и глядит на нее, все глядит, не отрывается. Какая нежность в его взгляде! Графине и отрадно, и страшно. Она не может вынести, не может смотреть на него, и смущенно, то краснея, то бледнея, от него отвертывается.

— Зачем ты так на меня смотришь! — в волнении шепчет она. — Мне страшно от твоего взгляда, я не знаю, что он значит…

— А! — поднялся князь Иван. — И ты меня испугалась, и тебе страшно!.. Что ж, уйди, уйди, не пристало тебе дольше быть со мною, непутный человек пришел в твой дом, уйди, тебе есть отчего меня бояться! Ну, гляжу я на тебя… и что ж, скажу тебе, почему так гляжу — гляжу так потому, что полюбил я тебя, Наталья Борисовна!

Она вздрогнула. Она хотела убежать, но осталась неподвижною. Ее голова кружилась.

— Да, я полюбил тебя, я… и должна быть позорна для тебя любовь моя! Кому только ни говорил я о любви своей, кому только ни лгал я, и точно так же смотрел на тех, кому лгал, и мне верили. И я обманывал, и не стыдно мне было от моих обманов, и не жалко мне было слез девичьих. Беги, беги, ведь и тебя обману так, и над твоими слезами посмеюсь я! Ну, что же ты не бежишь, беги!..

Но она не шевелилась.

— Что ты говоришь, опомнись, князь, — шептала она, — разве можно говорить это? Неужели и впрямь ты пришел надо мною издеваться и обижать меня, не могу этому верить!

— Нет, я не издеваться пришел над тобой, — снова заговорил он, — я сам не знаю, что со мною… Я не лгу, что полюбил тебя, я всю ночь глаз не смыкал, о тебе думал после твоих слов вчерашних, и теперь мне кажется, что если б раньше заприметил я тебя, если б раньше услышал твой голос, так многого бы не было. Мне кажется, что в тебе одной мое спасенье, и вот я пришел к тебе, как безумный, рассказать все это и молить тебя от меня не отворачиваться. Полюби меня, Наталья Борисовна, и спаси меня!..

Наталья встала перед ним и взглянула ему прямо в глаза. Лицо ее было бледно, но серьезно и спокойно.

— Князь Иван, — сказала она ровным голосом, — мне не след тебя слушать, а я слушаю; мне не след тебе верить, а я верю. Если б точно могла спасти я тебя, я спасла бы, но ты должен мне доказать, что нуждаешься в моей помощи и что я могу спасти тебя. Если точно я что‑нибудь для тебя значу, если точно ты обо мне думаешь и не смотришь на меня так, как смотрел до сих пор на всех, так ты должен найти дорогу к моему сердцу. Обмануть меня нетрудно; у меня одна только ограда от твоего обмана: мое к тебе доверие… Слышишь ли ты?.. Я тебе верю!..

Князь Иван хотел броситься к ней, хотел взять ее за руку, но она не дала руки и от него отступила.

— Оставь, не трогай меня, князь! — сказала она. — Пойди к себе, успокойся. Если знаешь грехи за собою, если противна тебе та жизнь, которую вел ты до сих пор, так найди в себе силу отказаться от этой жизни, найди в себе силу уйти от грехов своих. Знай, что каждый день, когда ты сумеешь побороть себя, будет для меня днем счастливым, и когда накопится несколько таких дней, тогда приходи ко мне новым человеком и расскажи мне всю твою душу, и я буду помогать тебе, и буду за тебя радоваться. Таким, каким был ты сих пор, я не могу, не должна, не смею любить тебя; если же ты сумеешь быть другим, сумеешь очиститься, тогда я буду любить тебя… а теперь оставь меня, прощай…

Князь Иван не нашел ничего сказать ей. Он видел, что она в руках его, он видел, что она уж его любит, но он не хотел пользоваться своею властью над нею. Он взглянул на нее с восторгом и, даже не осмелившись протянуть ей руку, простился и вышел из Шереметевского дома.

Барон Андрей Иваныч Остерман занимал небольшой дом, недалеко от дворца. У него здесь все было так же просто, как и в Петербурге; он все еще считал себя на бивуаке, все еще надеялся на скорый переезд в Петербург. Но теперь с каждым днем все слабела и слабела эта надежда, каждый раз, возвращаясь из дворца, он вел долгие беседы с женой, и грустны бывали эти беседы. Положение барона было все так же тяжело: он видел, что его влияние на бывшего воспитанника, которого номинально он и теперь считал еще воспитателем, окончательно ослабело: Петр совсем выбился из рук. В нем вдруг произошла быстрая перемена к худшему. Еще недавно, несмотря на лень и страсть ко всевозможным забавам, Андрей Иванович часто подмечал в нем любознательность, радовался его прекрасным способностям, его живому уму, но теперь, под влиянием той бессовестной компании, в которую попал юноша, его горизонт сузился. Он перестал интересоваться тем, чем следовало ему интересоваться, помышлял только о веселье, об охоте, о разного рода непозволительных шалостях; стал очень любить нескромные разговоры, к которым приучали его окружавшие и в особенности старик Алексей Долгорукий. Ну, а Андрей Иваныч не любил и не умел вести нескромных разговоров, да и, во всяком случае, ни за что в мире не позволил бы себе он их при воспитаннике; не умел он также говорить и о собаках, не смыслил в охоте: таким образом, что ж ему оставалось, чем мог быть он приятен императору?!

Ненависть к нему со всех сторон; с фаворитом вечные ссоры. Конечно, он все‑таки же всем нужен, не могут без него обойтись, но что ж из этого? Он силен единственно разрозненностью своих врагов, а соберись они в крепкую партию — и ему не удержаться. С другой стороны тоже висит зло страшное над головою: совсем готовят погибель для России враги петровских порядков. Очевидным становится, что и помышлять нечего о переезде двора в Петербург. А если совсем в Москве останутся, так сущая приходит погибель: кажется, никогда еще не было такого безначалия, как теперь, пройдет несколько лет, и скажутся последствия. Ведь подумать страшно, что теперь творится. Никто, как есть никто, о завтрашнем дне не думает, заняты только все интригами, бессмысленными интригами, ни к чему не ведущими, только чтобы грызться друг с другом. Все рады, что хорошо и весело живется. Но он, барон Андрей Иванович, смотрит дальше, видит глубже, видит он тяжелые и неотвратимые вещи. Недолго все это будет так продолжаться: такая жизнь, какую ведет император, скоро, очень скоро, разрушит его крепкое здоровье, уложит его в могилу: нельзя так насиловать природу, никаких сил не хватит. Барон Андрей Иванович грустно вздыхает, ему вспоминается бледное, больное лицо великой княжны Натальи, которая еще вчера жаловалась ему очень на боль в груди. Он давно уже замечает, что больна она не на шутку, никакие лекарства ей не помогают. Грустно, грустно это, а скоро умрет царевна. С нею вместе умрет и последнее доброе влияние на юного императора: все же теперь, когда он уж чересчур завеселится, она еще может на несколько дней удержать его, все же она направляет по временам его сердце, избавляет его от поступков несправедливых, парализует злое долгоруковское влияние. Пока она жива, Остерману нечего бояться немилости: кто друг ей, тот друг и императору, умрет она — и все переменится.