«Исполняется год, как я при этом дворе и, поверьте, этот год стоит двух, проведенных в другом месте. Дай Бог, чтоб не прожить здесь другого, — писал герцог де–Лирия в Испанию. — Здесь мы живем в полном спокойствии, и от скипетра до посоха, по французской пословице, не думают ни о чем, как только бы провести лето в сельских развлечениях».

Другие иностранные резиденты тоже извещали свои дворцы, что и представить себе невозможно тех интриг, которыми занимаются русские придворные. Все эти известия были совершенно справедливы: блестящий мирок, окружавший Петра II, дошел до какого‑то бешенства. При дворе поднимались безумные сатурналии и в них мотались, прыгали, вертелись всякие люди: старые и молодые, мужчины и женщины. Каждый заботился только о сегодняшнем дне, старался единственно о том, чтобы извлечь как можно больше выгод для себя; о настоятельных нуждах государства, о бедах, грозивших империи, о событиях политических никто и не думал. Турки подступили к границам России, Киев находился в опасности; шведы того и гляди соединятся с турками; англичане готовят свои козни — но никому до этого нет никакого дела. Внутри Империи тоже всякие безурядицы: народ недоволен, все жалуются, все находят, что никогда не бывало таких беспорядков — точно вернулось смутное время самозванщины, а сановникам русским, людям, держащим кормило правления, не до высших вопросов: как бы только повеселиться, удержаться в милости царской — вот о чем они думают. Один барон Андрей Иванович, как вол, работает, старается уладить и то и другое. Много у него силы, крепкая, светлая голова на плечах держится, но ему не совладать с»недостроенной, развинтившейся машиной». Руки у него опускаются, и по временам общая сатурналия и его захватывает, и он мечется, вертится и прыгает вслед за другими, ведет интриги: о своей голове заботится. Повалили колосса петровского, светлейшего Меншикова, думали, дело сделали, думали, все вздохнут свободнее, все пойдет без него, как по маслу, ан не то вышло! И хоть из негодного материала был создан колосс этот, но все же вложена была в него какая‑то могучая, истинная сила, и крепко держал он этой силой на глазах его выстроенную машину. Все, что было в нем человеческого, заветного, все поднималось, когда думал он о машине, она была дорога ему.

Но, конечно, никому и в голову не приходила возможность снова вернуть Меншикова, напротив, судьба его окончательно решилась; милостивое сначала решение императора было изменено, как мы уже видели. Время от времени всплывали на поверхность старые грехи Александра Даниловича и раздражали Петра. Вон нашли у Спасских ворот подметное письмо в пользу Меншикова; вон из военной и других коллегий и канцелярий подают доношения, что светлейший взял из казны деньги и материалы, и требуют теперь возвращения взятого из его пожитков. Нельзя же все это так оставить. Меншикова сослали в Сибирь, в Березов, отобрали у него все, и положили ему с семейством по шести рублей в день кормовых денег. Сестру княгини Дарьи Михайловны, Варвару Арсеньеву, женщину хитрую и пронырливую, оставившую по себе дурную память, постригли в Сорском монастыре и дали ей полполтины в день. Сам князь Александр Данилыч, разбитый вконец, пораженный горем, еле волочил ноги. Про него рассказывали, что он, наконец, смирился, что молится Богу, несет черную работу и с каждым днем слабеет. Если б знал он да ведал о том, что творится в его отсутствие, о том, какой позор готовят алчные придворные России, если б знал он, что старые вельможи из всех сил стараются задержать императора в Москве, не пустить его в Петербург, заставить его позабыть дедовский город, от одного этого известия умер бы Александр Данилыч. Но к нему не доходили никакие известия…

Москва совсем пришлась по нраву императору, и с каждым днем Петербург казался все скучнее и скучнее. Остерман был в полном отчаянии, не знал что и придумать, чем убедить Долгоруких отказаться от их плана. Подружился он с Алексеем Григорьевичем, да рассорился с фаворитом, а в фаворите, покуда, вся сила.

И вот Андрей Иванович себя забывает, забывает чувство собственного достоинства и всячески старается угождать Ивану Алексеевичу, только чтоб тот с ним примирился, сблизился хоть немного. Иностранные резиденты собираются между собою и с ужасом толкуют о том, что произойдет, если Петербург будет окончательно оставлен. Но больше всех стоит на возвращение к берегам Невы герцог де–Лирия. Это ловкий, умный, красноречивый человек, сразу сумевший поставить себя на первое место и заслужить расположение всего царского семейства: великую княжну Наталью он пленил рассказами об Испании и о прекрасном дон–Карлосе; расположение Петра снискал обещанием выписать из Испании андалузских лошадей и мулов; придворных веселит у себя в доме, задает блестящие празднества, не жалеет денег. Одна только прекрасная цесаревна не по душе пришлась герцогу: то и дело бранит он ее в своих письмах, посылаемых на родину. С Остерманом он большой друг и в то же время друг Ивана Долгорукого, который часто приходит к нему, говорит с ним по душе, жалуется на безобразную компанию, окружающую императора, и чуть не со слезами уверяет, что хочет совсем удалиться, чтоб только не видеть, как губят молодого монарха. Но и ловкий герцог де–Лирия ничего не может придумать:«не выедут из Москвы, не выедут!«Конечно, все же нельзя оставлять этого дела, нужно пробовать все средства. Он часто навещает Остермана и подолгу толкуют вдвоем, и все‑таки никак не могут столковаться.

Лето в полном разгаре. Почти все придворные переехали на дачи. Жарко. Но герцог де–Лирия не смущается этим, и в самый полдень едет к Остерману. Сегодня обо многом нужно переговорить. Вот вчера был у него фаворит и объявил, что и цесаревна Елизавета и весь двор решительно восстают против плана относительно Морица Саксонского, что она ни за что не хочет выходить замуж. Герцог де–Лирия увидел из слов этих, что фаворит больше и больше начинает подумывать о собственном своем браке с Елизаветой. Непременно весь вчерашний разговор нужно сообщить Остерману и потом обо всем подробно отписать к своему двору.

Барон немедленно принял де–Лирия, но перед входом в его комнату герцог заметил, что в другую дверь входил князь Алексей Долгорукий с обоими своими сыновьями: Николаем и Иваном; заметил он также, что Иван Алексеевич при взгляде на него покраснел и смутился.

«Что бы это значило?»

Герцог де–Лирия, как светский и любезный человек, постарался сократить свой визит и уехал. А на следующее утро отправился к князю Ивану. Долго и наедине поговорить им не удалось. Князь Иван шепнул ему только по поводу вчерашней встречи, что Остерман забрал себе в голову смелые мысли.

— И представьте, герцог, вдруг он обращается ко мне и говорит, а сам чуть не плачет: я, — говорит, — впредь с его величеством ни о каком деле толковать не стану больше, разве что в твоем присутствии. Потом стал просить меня удостоить его моей дружбы!..

Де–Лирия внимательно слушал.

— Ну что же, князь, что вы ему ответили?

— Конечно, я сказал, что очень рад.

Тут вошли посторонние и разговор их прекратился.

«Надо опять ехать к Остерману и узнать в чем дело. Это хорошо, что между ним и фаворитом лады начинаются. Ах, если бы удалось что‑нибудь!»

Герцог вернулся домой, а там уж его ожидал посланник Бланкенбург, который остался у него обедать. После обеда этот посланник прямо начал следующую речь:

— Я знаю, как вы желаете добра этой монархии герцог, и никому, кроме вас, не могу открыть своего сердца, потому что вы вашим влиянием можете много добра сделать…

Герцог молча слушал, а посланник продолжал:

— Ведь сами знаете, что царю непременно нужно возвратиться в Петербург, и не только потому, что там ближе к другим государствам Европы, но и потому, что там будет на его глазах флот, которого ждет погибель, если его величество останется здесь. А русские только и думают о том, как бы удержать царя в руках, — вы ведь так дружны с ним, уговорите его в необходимости переезда в Петербург. Он человек все же благоразумный, хорошие резоны понять может. Скажите ему, что таким образом действий он ведь многое заслужит себе перед венским двором. Ну, понимаете, мало ли что пообещать ему можно…