— В толк не возьму, о чем меня спрашиваете, — наконец сказал он своим глухим голосом. — Нет у меня врагов… Никто меня не изводит. Жить мне хорошо, ни на кого не жалуюсь…

У всех отлегло от сердца.

Стрельцы еще несколько мгновений поглядели на царевича, переглянулись между собою и стали слезать вниз.

— Он, взаправду он, и говорит, что никто его не изводит! Стало, нас обманули…

Толпа не шевелилась в недоумении. Многие переминались с ноги на ногу, почесывали себе затылки. Раздалось несколько голосов.

— Что ж это? Дело-то неладно — чего ж нас подняли? Изменники-то, видно, те, кто обманул нас!..

Некому теперь было глядеть на царевну Софью, а взглянуть на нее стоило.

В то время как все лица мало-помалу прояснялись, как у всех явилась надежда, что дело примет счастливый оборот, она стояла, как приговоренная к смерти, со страшно искаженным лицом, сама на себя не похожая. Сердце ее то замирало, то начинало неудержимо, больно биться, в виски стучало, голова кружилась.

«Господи, что ж это такое? Неужто все пропало?.. И как это я не предупредила этого: нельзя было пускать брата. Как-нибудь, а необходимо было удержать его. Что ж… Теперь молчат стрельцы… да и нечего сказать им!»

«Вот сейчас они уйдут, пристыженные, обратно к себе в слободы и чем их в другой раз оттуда выманишь!.. А старый волк Матвеев теперь уже не оплошает, примет решительные меры… И ведь ничего сделать теперь нельзя… я не могу и пошевельнуться… Но неужели?.. Быть не может!.. Все так давно приготовлялось, все так хорошо шло!..»

Ноги царевны подкашивались, она едва не упала. Она видела, как сквозь туман какой-нибудь, вокруг себя движение. Все идут обратно; Красное крыльцо пусто; на площади тишина… и ей ведь нечего здесь оставаться.

Шатаясь, едва сдерживая отчаянный вопль, готовый вырваться из груди ее, она тоже направилась с крыльца во внутренние дворцовые покои.

Но внезапно новая мысль пришла ей в голову. «Прикажу выкатить им бочки вина и пива — перепьются… тогда нх легко опять будет натравить!..»

Она поспешила отыскать Милославского.

Между тем после нескольких минут тишины на площади началось снова волнение. Стрельцам как-то совестно было сознаться в своей глупости, что вот, по нелепому слуху, заставили их всех поголовно подняться. Им совестно было теперь, пристыженным и опозоренным, воротиться к себе; да и страх, очевидно, внушаемый ими боярам и семейству царскому, действовал на них подзадоривающим образом. А тут еще и выкаченные им бочки вина и пива, на которые они тотчас же набросились, и возмутители, кричащие: «Ну что ж, что царевич жив! Хоть он и жив, все же пускай выдадут нам его недоброхотов — Матвеева и Нарышкиных!..»

— Да, да, пускай выдадут! — подхватывает несколько десятков голосов.

— Да и разве не знаете, братцы, — на всю площадь кричит Озеров, — разве не знаете, что Иван Нарышкин примеривал на себя корону и разные царские украшения?! Он сам нашим царем хочет быть! Уйдем теперь… оставим их на свободе, так все равно они изведут и царевича, да и царя Петра, даром что он им сродственник…

— Слышь ты, Нарышкин на себя корону примерял! — раздается уже на другом конце площади. — Нет, не уйдем так!.. Подавай нам Нарышкиных и Матвеева!

Пристыженные и сконфуженные стрельцы нашли выход из своего неловкого положения. Снова неистовые крики наполнили площадь, снова густые толпы, вооруженные бердышами и мушкетами, полезли к Красному крыльцу и к окнам Грановитой палаты.

Те из окружавших царицу, кто был посмелее, решились выйти к стрельцам. Скоро на Красном крыльце показались Черкасский, Шереметев Большой и князь Василий Васильевич Голицын. Четвертым между ними был Тараруй-Хованский. Сам всячески возмущавший стрельцов и за четверть часа перед тем незаметно нашептывавший им на площади, теперь он объявил, что идет их уговаривать. С крыльца ему удобнее было подавать тайные знаки, одобрять своим присутствием.

— Чего вам еще нужно? — смело выступая вперед, громким и спокойным голосом начал князь Голицын. — Вы видели царевича, он сам объявил вам, что никто на него не злоумышляет. Если вы пришли сюда для того, чтобы защитить царское семейство, то спасибо вам за это. Но вы видите, что обмануты, что защищать некого; будьте достойными слугами государевыми — разойдитесь спокойно по домам!

— Нет, чего тут расходиться! — кричали ему в ответ стрельцы. — Не можем уйти! Подавайте нам Матвеева, подавайте Нарышкиных, подавайте бояр-изменников!

Имена этих бояр-изменников, заключавшиеся в списке, разосланном Милославским по стрелецким полкам, стали повторяться сотнями голосов. Имена эти были: князь Юрий Долгорукий с сыном — стрелецкие начальники, князь Ромодановский, все Нарышкины, начиная с отца царицы, Артамон Сергеевич Матвеев, Языков, Лихачев и несколько думных дьяков.

— Чего тут толковать, подавай всех этих изменников, всех до единого, тогда и уйдем, а пока нам их не выдадут, не тронемся из Кремля! А то так и сами сыщем!

— Да нет во дворце у государя этих людей: выдавать-то вам некого, — закричал Черкасский, — уходите, не буяньте!

Стрельцы, услыхав слова эти, полезли на ступени крыльца и чуть было до смерти не избили Черкасского: весь кафтан на нем разодрали, едва успел он скрыться.

Растерзанный, с всклоченными волосами, вбежал он в Грановитую палату, куда теперь удалилась царица с семейством и бояре.

— Бунтуют! Видите, что со мной сделали. Теперь к ним не подступайся! — проговорил тяжело дыша Черкасский.

— Постойте, я еще поговорю с ними, — сказал, поднимаясь с места, Артамон Сергеевч и вышел к стрельцам.

Он смело распахнул решетку, твердой поступью сошел с лестницы и остановился, со всех сторон окруженный мятежниками.

Яркое майское солнце озарило его седую, непокрытую голову, его благообразное, почтенное лицо, так давно знакомое стрельцам и прежде так ими любимое.

— Чего вам нужно? Одумайтесь, дети! — заговорпл он дрогнувшим голосом. — Ноет мое сердце, глядя на вас. Глазам своим верить не хочется — вы ли это? Вот несколько лет вдали от вас я прожил… Не раз вспоминались вы мне, верные царские воины, с которыми мы вместе походы делали. Я призывал на вас благословение Божие за ваши службы государю, за вашу твердость в исполнении долга. Если б кто сказал мне, что вы бунтовать способны, что вы врываетесь в Кремль, в палаты царские, что вы самовольствуете, я бы такого человека почел клеветником и лжецом. После долгих испытаний, после тяжкой жизни в тесноте и обидах, вернулся я снова к вам велением моего государя — и что ж я вижу! Одумайтесь, дети — не вы ли помогали мне не раз укрощать бунты и мятежи, не вы ли готовы были пролить до капли всю кровь свою за царя и отечество? Зачем же хотите теперь сами быть мятежниками и уничтожить этим память обо всех ваших прежних подвигах? Зачем забываете святость присяги? Да и не вы ли сами выборных ко мне присылали три дня тому назад?

Артамон Сергеевич глубоко вздохнул и с большею, чем прежде, страстностью, продолжал:

— Я плакал от радости, что вы своего старого воеводу не забыли, поспешили встретить его ласкою, хлебом-солью… А теперь вам голова моя понадобилась?! Что ж, вот я перед вами, я безоружен… Я один, а вас целая площадь. Только Бога-то вспомните — от него не скроетесь!

Эти тихие спокойные слова, произнесенные мучительно-грустным голосом, почтенная седина старого боярина подействовали на стрельцов, и они уже не слушали внушений мятежников. Они уже не глядели на Тараруя, который стоял за Матвеевым и делал им знаки, чтобы они скорее хватали Артамона Сергеевича.

У многих из стрельцов опустились головы, и на глазах навернулись слезы.

Матвеев зорким взглядом оглядел площадь, заметил благоприятное действие слов своих и продолжал:

— Смиритесь, дети! Докажите, что вы все те же верные слуги государевы. Царь милостив, он не попомнит этой вины вашей!

— Заступись за нас, боярин, перед царем.

— Да, заступись! Мы что ж, мы ничего… Мы как перед Богом; присягу помним, царя почитаем, за него, за нашего батюшку, животы покласть готовы!..