Это произведение гораздо короче; это работа по обобщению, если можно так сказать, педагогики государственных дел. «Оставляя его Вам, — пишет министр, — я оставляю Вашему Величеству все самое лучшее, что Господь мог даровать мне в этой жизни». Но чтобы произведение не выглядело примером самодовольного тщеславия, Ришелье тут же начинает с «краткого повествования о всех великих деяниях короля вплоть до мира», мира желанного, в дате которого — 1639? — еще нет уверенности. Вопреки почтительным формулировкам посвящение королю плохо скрывает замысел работы. Министр-кардинал дает монарху учебник, способный помочь ему в «управлении великим государством», то есть следовать начатому делу, продолженному и поддержанному его выдающимся помощником с момента его входа в Совет.
Адресация королю является столь ловким (даже хитрым) и характерным для церковника приемом, что с трудом понятен отказ Вольтера признать за Ришелье авторство его произведения. Не скромность толкает кардинала приписывать монарху успехи его знаменитого министра. Ришелье вот уже более двенадцати лет знает, как надо говорить со своим господином. Достаточно беспрестанно напоминать ему, что он господин. Следует избегать обвинения в подхалимаже, приписывая королевскую власть Небу, — поскольку любой государь является наместником Божьим, — и королевству, поскольку прославлять государство отныне является способом прославлять правителя.
Ришелье много выиграет от этого рецепта. Ярый защитник государства, он является им благодаря самому суверенитету главы этого государства. Слуга, но также доверенный советник короля по божественному праву, он проникает в сферу предопределенного закона; действительно, все происходит, как если бы он стал посредником (определение Флешье) между королем и подданными Его Величества. Его сан священника и его кардинальское достоинство, — которое раздражает французских протестантов, но глубоко уважается католиками — превращает великого человека в министра, наделенного божественным правом, посредника, уполномоченного Провидением. Публикация религиозных произведений помогает ему обрисовать и уточнить эту условность. Вовсе не случайно Ришелье уснащает свои политические тексты богословскими формулами.
«Политическое завещание», задуманное как краткое руководство, предназначенное Людовику XIII, на самом деле является заботой кардинала о «создании собственного образа для потомков» (Ф. Гильдехаймер), очевидным желанием «выкрутить руки самой Истории» (Жозеф Бержен). Возможно, его автору показалось, что нет смысла напрямую выходить на сцену. Не важно, что глава VII «Завещания» иногда рассматривается как автопортрет: «Совет правителю» изображает идеального, совершенного Ришелье, такого, каким он мечтал или старался стать. Фраза «Даже лучшие правители нуждаются в добром совете» означает: король Людовик хорошо выбрал себе «правую руку».
Воспоминание о наказании, уготованном графу де Бутвилю в 1627 году, является практически единственным исключением у этого осторожного интригана: «Слезы его жены, — пишет Ришелье, — весьма чувствительно тронули меня, но те потоки крови Ваших дворян, которые могло остановить только пролитие этой крови, придали мне сил, чтобы сопротивляться самому себе и укрепить Ваше Величество исполнить в интересах государства то, что противоречило моему разуму и моим личным чувствам».
И рядом с такой откровенностью — сколько абстракции, ханжества, двусмысленностей! Как мог кардинал сорок шесть раз ссылаться на осторожность как политическую добродетель, когда объявление войны Испании в 1635 году является верхом неосторожности? («Кардинал был бы без промедления, — пишет Вольтер, — погублен этой войной, которую он развязал»). Как он может восхвалять волю, мудрость и здравый смысл и защищать силу — их очевидного врага? Как он может в большой главе о войне и мире — он, самый воинственный из прелатов, — писать столько банальностей таким казенным языком, как если бы он помимо моральных (и религиозных) резонов являлся провозвестником наших современных политических приличий? Он уверен, что следует избегать войны; он заявляет об этом совершенно серьезно. Он говорит, что недостаточно настаивать на мире, следует настаивать на честном мире; это он тоже говорит совершенно серьезно. Он, похоже, открывает прописную истину: путем к миру являются переговоры!
Автор «Завещания», будучи человеком ловким, много говорит о разуме, — как считается, под влиянием томизма, — много о государстве (первым служителем которого является король независимо от его имени), но редко — всего три раза-о государственных интересах. Он знает, что это выражение неоднократно уже принимало уничижительное значение, уподобляемое мнимому недоброкачественному макиавеллизму, часто чуждому самому Макиавелли.
На разум и здравый смысл можно свалить все. Он оправдывает замыслы, планы и действия. Но разум, превозносимый кардиналом, не является будущим рационализмом эпохи Просвещения; это даже не разум Декарта — это Божий дар (равно как и вера), даруемый для процветания государства, управления им, установления в нем субординации; упрочения реформ, утверждения гармоничного согласия между королем и его советником; ослабления галликанства, предпочтения мира войне. Словом, служение государству необходимо во имя самого Господа.
Видно, насколько все эти идеи или эти формулировки парадоксальны и двусмысленны. Сегодня модно восторгаться скрытым в «Завещании» теологическим смыслом. Некоторые более светские авторы превращают «Политическое завещание» в шедевр приобщения к великим истинам. Мы же можем извлечь из него истины попроще. Следует уменьшить притязания гугенотов, которые «делят государство» с королем; грандов, забывших о своем подчинении государю; губернаторов провинций, правящих, «словно они являются в своих провинциях правителями». Более тонкой представляется защита внешней политики, менее убедительной — ее воплощение. Заявив (часть II, раздел 1, глава 1), что «первая основа процветания государства — основание царства Божьего» (задача амбициозная), — как заставить понять необходимость объединиться с протестантами Европы против двух ветвей католического Австрийского дома? Однако столь немыслимая затея вполне по плечу кардиналу, с 1635 года противостоящему новым критикам из «партии святош» и с этого же времени поддерживаемому Ренодо, «Ля Газетт», отцом Жозефом, его «воспитанниками», его кабинетом, его преданными памфлетистами. Ему достаточно вставить между двумя понятиями несколько общеизвестных истин, способных передать этапы логического рассуждения: «Разум должен быть правилом и управлением государством» (было бы неразумным, объединившись с Габсбургами, позволить поглотить или задушить себя державе, так давно нам противостоящей). «Государственные интересы должны быть единственной точкой отсчета для тех, кто управляет государством». «Предвидение является необходимым для управления государством». «Бесконечные переговоры немало способствуют хорошему ведению дел» (но они не могут отсрочить или даже сократить растущую опасность, которую представляют Испания и империя). Поскольку «государь должен быть силен силой своих границ», следует не только ослаблять тиски Габсбургов, но раскрыть двери за пределами современных границ. Это значит содержать мощную армию и сделать так, чтобы король «был силен на море». Вот оправдание войны с Мадридом и Веной. Нет практически никаких комментариев по поводу вступления в конфликт, а требование государственных интересов, похоже, применяется лишь к делам внутренним. Это великое искусство.
О государственных интересах кардинал мог бы сказать: «Думайте об этом всегда, никогда об этом не говоря». Невозможно было бы найти лучшего места и времени для представления знаменитого «Политического завещания», толкование которого никогда не прекратится. Подготовленное четырьмя произведениями друзей или союзников — «Правителем» Бальзака, «Государственным советником» Филиппа де Бетюна, «Государственным министром» Жана де Силона и трактатом «О суверенитете короля» Кардена Ле Бре, вышедшими в 1631 и 1632 годах, — «Политическое завещание», как произведение об «искусстве идеального правления» и как произведение, посвященное внутренним проблемам государства, представляет, похоже, самое умелое и лицемерное оправдание прагматичной и фактически циничной политики, которую взяло на себя христианство или то, что от него осталось.