А он еще не знает о самой главной своей прибыли: скажи он «нет», его навес запылал бы ночью.

X. Тележник Пульод

Дым поднимается между домами, за церковью. Это у Пульода, у тележника.

Пульод обтягивает колеса только раз в три месяца, когда наберется довольно заказов, чтобы стоило этим заняться; и всякий раз это целое зрелище для соседей. Хоть у Жуаньо нет сегодня ни писем, ни газет для Пульодов, он все же поддается искушению свернуть в переулок и постоять минутку в толпе любопытных. На дворе у тележника большая кутерьма. Дядя Пульод, с сыном Никола и с учеником Жозефом в качестве помощников, бушует и отдувается вокруг огромной кучи дров, которая пылает посреди насыпной площадки, как некий древний костер.

Тележник — старый человек атлетического сложения. Ошейник седой бороды, обрамляющий его прокопченное лицо, придаст ему вид морского волка. Никто никогда не видел его улыбки. Жена после пятнадцати лет рабства покинула его: он устроил ей в самом деле слишком уж суровое существование: она умерла от истощения. Он живет с сыном Никола, которому противно его ремесло и который хотел бы пойти учиться по письменной части; но так и не решился ни разу заговорить об этом со стариком. На Пульода во всей округе смотрят косо: говорят, что нет в нем дружелюбия. Это не мешает его тележной мастерской пользоваться известностью даже в Вильгранде.

Со вчерашнего дня приступили к работе. На подстилку из сухой соломы и хвороста Пульод положил десяток железных шин, одну на другую; потом заполнил внутреннее их пространство старыми выкорчеванными пнями, а снаружи воздвиг тройную круговую изгородь из поленьев, так что все железо скрылось под громадной, совершенно круглой кучей примыкающих к нему дров. Нынче утром оставалось только вылить на них полбидона керосина и поджечь.

Дрова трещат; черный дым расплывается длинными султанами, которые кружат по двору, потом развертываются в жарком воздухе и долго парят над крышами.

Когда подходит Жуаньо, прогоревшие поленья местами уж начинают осыпаться, и показываются шины, наваленные на куче красных углей. Это и есть тот момент, которого поджидает Пульод, чтобы приняться за работу. Сумасбродный и самовластный, он все делает сам: мальчики только прислуживают ему и терпят его грубости. Он кричит:

— Подавайте!

Никола и Жозеф бегут за первым колесом, приготовленным для оковки. Они докатывают его до самого костра, кладут на большую железную звезду и закрепляют на ней колком, проходящим через ступицу. Тогда все трое мужчин вооружаются длинными стальными прутьями с крючками на конце и становятся на одинаковом расстоянии вокруг огня.

— Раз, два и три! — командует старик.

Общими усилиями они вытаскивают из самого пекла раскаленную шину, подносят ее к колесу, которое почти одного с ней диаметра, и накладывают ее на него точно, край на край. При соприкосновении с красным железом деревянный обод мгновенно вспыхивает.

— Живо! — кричит Пульод.

Две полных лохани с водой стоят наготове, под рукой. При помощи леек, которые окунают в лохани, Никола и Жозеф спешат залить загоревшееся колесо. Ослепляющий пар поднимается со свистом и заставляет любопытных податься назад. Огонь, погашенный с одной стороны, занимается с другой. Лейки наполняются и опоражниваются, вода течет потоками, мальчики топчутся в грязи, борются с пламенем, которое то замирает, то возрождается на окружности колеса. А Пульод длинной колотушкой бьет по шине, пока она плотно не охватывает обод. И скоро в белом тумане, где погасли в конце концов все огни, металлический обруч, сжимаясь при охлаждении, неразрывно смыкается с деревом. Первое колесо оковано.

— Гоп! — кричит старик.

Мальчики осторожно поднимают колесо, а Пульод, просунув прут во втулку, катит его к перекладине на козлах, расположенной над желобом с водой. Там Пульод подвешивает и выравнивает колесо так, чтобы оно могло подольше самостоятельно вертеться и окончательно остыть. Мало-помалу потрескивание затихает, и колесо останавливается, безмолвно купаясь в воде.

Маленький Жозеф уж ног под собой не чувствует. Глаза лихорадочно блестят от усталости. Синие холщовые штаны промокли до колен, и липнет к спине пропотевшая рубаха.

— Следующее! — кричит тележник.

— Катайте, ребята! — произносит Жуаньо и свистит своих спаниелей.

XI. Мадам Массо и ее дочь

Обиталище и жизнь мадам Массо суровы. С улицы видна только высокая стена — стена Массо, пробитая тюремными воротами. У мадам Массо и у ее дочери есть деньги, но, кажется, только одни они этого не знают и живут себе, словно бедствующие святые угодницы, преследуемые страхом впасть в нищету.

Жуаньо со своими собаками храбро проникает в эту клерикальную твердыню.

Посреди мощеного двора, обнесенного тремя жилыми корпусами, тридцатипятилетняя мужеподобная дева в двурогом колпаке из газетной бумаги чистит на солнце птичью клетку.

— Заказной пакет на имя вашей матери, мадемуазель. Мне нужна ее подпись.

Мадемуазель Массо отставила лейку. Она оглядывает почтальона недружелюбно и недоуменно. Она готова, кажется, в одинаковой мере уступить ему безответно поле сражения или напасть на него и вытолкать вон. Однако кивает, поворачивается вокруг собственной оси и поднимается на крыльцо. Жуаньо следует за ней. Они минуют переднюю с выложенным плитками полом, прохладную, как погреб, и взбираются по ветхой каменной лестнице со стертыми от шагов ступенями.

За решетчатыми задвинутыми ставнями мадам Массо вяжет, запершись в своей комнате, а заодно и в своей глухоте. Она одета, как на каком-нибудь портрете, в просторное изношенное платье. Целый день, да и ночью тоже — потому что она почти не спит, — считает она петли и скрещивает в шерсти длинные скрежещущие спицы. В продолжение двадцати пяти лет все деревенские дети (а во время войны и все местные бородачи на фронте) немилосердно потели в носках, кальсонах, жилетах и шарфах, связанных благочестивыми руками мадам Массо. Это единственный ее расход, так покупает она право говорить: «Мои бедняки».

Глухая не слышала даже, как отворилась дверь. Она вздрагивает, когда дочь ревет ей в ухо:

— Мама, это почтальон, за вашей подписью.

Старое лицо, бледное и хрупкое, как шелковая бумага, оборачивается в страхе сперва к почтальону, потом к дочери.

Мадемуазель Массо поняла. Она спрашивает:

— Это не наложенный платеж, по крайней мере?

— Нет, мадемуазель.

— Платить ничего не надо, — кричит мадемуазель Массо обнадеживающим голосом.

Тогда мадам Массо с неожиданным проворством поднимается, вытаскивает связку ключей, трусит к письменному столику и открывает его. Вынимает оттуда маленький пузырек, который осторожно откупоривает, и обмакивает в него ржавое перо.

— Здесь, — произносит Жуаньо, показывая место для подписи в своем реестре.

Чернила до того выцвели, что он дует на них, не решаясь приложить промокательную бумагу.

Женщины снова обмениваются взглядом. Нет, не надо чаевых антиклерикальному почтальону.

На лишенном тени дворике, где чирикают чижики, спаниели, обнюхав клетку, вылакав воду из лейки и обрыскав впустую по всем углам, растянулись с высунутыми языками на горячих камнях.

Мадемуазель Массо с крыльца проверяет, хорошо ли Жуаньо затворяет за собой ворота.

Когда мадам Массо, которую никто в этом краю не знал, поселилась со своей дочуркой в необитаемом до тех пор доме покойной бабушки ее мужа, про нее были пущены неблагоприятные слухи. Но можно ли было утверждать, не впадая в неправдоподобие, что эта не вылезающая из церкви богомолка когда-то, в дни полной приключений молодости, пела в марсельских притонах? И что легкость ее ноги, как говорили, могла стать причиной поединка, где капитан Массо обрел смерть, — на гарнизонной стоянке в Южном Алжире?

Это было двадцать пять лет тому назад, и об этом никто больше не вспоминает. Уж двадцать пять лет, как мадам Массо живет одна с дочерью, в этой старой хоромине, где пахнет, как и от нее, камфарой, перчаточной кожей и нутром давно не открывавшихся сундуков. Две женщины занимают только две комнаты. Моль, мухи, мыши и пыль завладели коридорами и плиточными полами, вешалками с нагроможденными на них пустыми картонками и белыми комнатами с грубо отделанными панелями, с расшатанными стульями и кроватями под балдахинами. Перед окнами образовались черные кучи, которые при малейшем дуновении шелестят, как опавшие листья: подохшие мухи — со скуки подохшие.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: