Для Франции события приняли особо драматический оборот. Не стоит даже перечислять все то, что во время нескончаемого и изнурительного конфликта утратило королевство Капетингов; его материальное благосостояние, столь блестящее в начале войны, было подорвано на века и восстановится лишь накануне Революции; пришел конец также духовной и политической гегемонии Франции над Европой, ее послушной ученицей, — придется дожидаться века Людовика XIV, чтобы континент вновь признал ту и другую гегемонию. Больше бросаются в глаза приобретения в ходе катаклизма: основы государства нового типа, более тесное сплочение ранее разрозненных провинций, уважение к власти монарха, опирающееся на зачатки национального чувства. Но каких страданий стоили эти роды! Дважды Франция стояла на краю гибели. Под ударами Плантагенетов она перенесла потерю провинций, образование огромной независимой Аквитании, утрату суверенитета над доброй третью королевства. Агрессия Ланкастеров полвека спустя имела еще более роковые последствия, потому что в результате этого носителем корон Франции и Англии чуть было не оказался один и тот же человек. Кое-кто видел в этом единственное спасение от войны, от гражданских смут, от разрушения экономики. Справедливо или нет, но история распорядилась иначе: она выявила невозможность сосуществования обоих народов под эгидой ланкастерской династии и в конечном счете даровала победу Валуа, потому что они символизировали независимость нации, наконец осознавшей себя таковой.

***

Во время работы над книгой в распоряжении автора имелась лишь тонкая пачка выписок из книг и архивных документов, сделанных за несколько лет. Многие факты, многие эпизоды были восстановлены исключительно по памяти, всегда несовершенной. Поэтому возникали пропуски и путаница в деталях, искажение имен и названий, небольшие инверсии в хронологии. Многое было исправлено благодаря тщательной проверке, но что-то наверняка осталось незамеченным. За это автор просит прощения у читателей, но не желает оправдывать этим своих ошибок. Он полагает, что эти неточности ничего не меняют в основных контурах повествования, в его ведущих идеях, в толкованиях, иногда не очень традиционных, которые он предлагает, и в выводах, к которым приходит. За все это он берет на себя полную ответственность.

В январе 1327 г. английский трон, с которого мятежные бароны только что свергли непопулярного Эдуарда II, был передан его сыну — шестнадцатилетнему юноше, Эдуарду III Плантагенету. Через год с небольшим в Париже угас последний из трех сыновей Филиппа Красивого, Капетинг Карл IV; из-за отсутствия у него детей мужского пола французские бароны в апреле 1328 г. избрали королем его двоюродного брата, Филиппа VI Валуа. С этих почти одновременных событий для обоих королевств Запада начинается новый этап их истории, характеризующийся ожесточенной, почти вековой борьбой между обеими династиями, борьбой, получившей название Столетней войны.

Что больше всего поразило бы непредвзятого наблюдателя, если бы он взялся около 1328 г. оценивать силы противников, — это несомненно мнимый, но бросающийся в глаза контраст между славой и богатством авторитетного королевства Франции, с одной стороны, и бедностью и незначительностью маленького королевства Англии — с другой. Не легче было бы предсказать в приближающемся конфликте, длительности которого не мог предвидеть никто, и резкое изменение соотношения сил, которое, к великому удивлению современников, создаст опасность для потомков Людовика Святого и вознесет на невиданную высоту потомков Плантагенетов.

К моменту смерти последнего прямого потомка Капетингов Французское королевство еще во многом не достигало границ нашей современной Франции. Ведь ее границы по суше почти не отличались от границ Западной Франкии — надела, во времена Каролингов выделенного Карлу Лысому по Верденскому договору[1]. От соседней Империи, чьи земли граничили с ней от Северного до Средиземного моря, Францию отделяла искусственная граница, плохо известная даже современникам, вблизи которой находилось множество анклавов и спорных территорий, но приблизительно она проходила по Шельде от устья на юг к Камбре, потом выходила к Маасу северо-восточней Ретеля, шла по верхнему течению этой реки и далее вдоль Соны, чтобы наконец выйти на Рону. Недавние территориальные захваты позволили сместить границу от этих рек на земли, по которым она не проходила веками. Так, например, Остреван, то есть часть Эно между Валансьеном и Дуэ к западу от Шельды, попал в ленную зависимость от Капетингов при Филиппе Красивом; то же произошло с «зависимым» Барруа в левобережье Мааса, с городом Лионом и Лионским графством, с епископством Вивье к западу от Соны и Роны, оказавшимися под королевской опекой. На юго-западе граница не везде достигала Пиренеев: мало того что королевство Наварра, правда, с 1274 по 1328 г. находившееся под управлением капетингских чиновников, включало земли к северу от этих гор, которые позже назовут Нижней Наваррой, — к тому же в 1258 г. Людовик Святой отказался от длившегося веками иллюзорного сюзеренитета над Руссильоном и Каталонским графством, владениями арагонской монархии.

Впрочем, не надо думать, что эта граница жестко определяла пределы французского влияния в Западной Европе. При попустительстве Империи, где после смерти Фридриха II[2] в 1250 г. не было правителей, достойных ее славного прошлого, капетингская монархия без труда распространила свой протекторат почти на все территории бывшей Лотарингии — от Нидерландов до Арльского королевства, на области, где общность языка неизбежно вела к определенному сходству политических взглядов. Большинство имперских князей, кроме тех, чьи владения находились в восточных марках, попало под покровительство французского короля, от которого они получали «денежные фьефы» — сегодня мы сказали бы «пенсии» — и поддерживали его политику, будь то в Брабанте или в Эно, в Барруа или в Лотарингии, в Савойе или в Дофине. Более того, пфальцграфство Бургундия (сегодняшнее Франш-Конте) стало капетингским владением после брака его наследницы с Филиппом V Длинным[3], а Прованс со времен Людовика Святого оказался в руках короля Сицилии Карла Анжуйского[4], потомка Капетингов. В тех же прибрежных районах только что обосновались и римские папы. Иоанн XXII, избранный в 1316 г., второй в длинном ряду французских пап, до своего избрания на престол святого Петра был епископом Авиньонским; он остался жить в своем бывшем епископском дворце, который его преемник Бенедикт XII превратит во внушительную крепость. Авиньон располагался у ворот королевства; сеньорами этого квазинезависимого города были совместно верховный понтифик и граф Прованский. Размещение, в принципе временное, римской курии на берегах Роны повысило материальные силы и моральный авторитет капетингской династии.

При одном только взгляде на географические границы королевства Франции мы уже видим, что за только что миновавший век капетингская монархия достигла такого уровня могущества, который можно объяснить только беспрецедентным демографическим подъемом и экономическим процветанием. Надо добавить, что в этом восходящем движении, первые признаки которого появились в конце X и начале XI вв., участвовала вся Европа. Но во Франции это развитие происходило быстрей, было выражено ярче, чем где-либо в другом месте, и когда оно к 1300 г. доходит до своей кульминации, можно сказать, что Франция находится впереди всего остального христианского Запада, что обусловливает и делает неизбежной ее политическую и культурную гегемонию.

Это опережение развития Франции по сравнению с остальной Европой проявилось прежде всего в сфере сельского хозяйства, которое еще оставалось основой всего средневекового общества. Здесь масштабное движение по распашке целины, по освоению болотистых и лесных земель, по созданию новых сельских общин, новых городов и бастид[5] вышло на предельно возможный уровень. Оно достигло своего предела, с одной стороны, потому, что нужно было оставить какие-то лесные угодья, необходимые как источник топлива и строительных материалов, а также для питания скота, пасущегося без присмотра, и для сохранения дичи; с другой — потому, что затраты на земледелие, методы которого еще оставались примитивными, должны были окупаться. Даже при тогдашней примитивной технике уже были возделаны многие бедные земли — первые опустошения Столетней войны обратят их, и навсегда, в залежные территории и в ланды. Ничтожные урожаи, которые они давали, не могли бы накормить того, кто их обрабатывает, если бы задача состояла не в том, чтобы любой ценой дать действительно избыточному населению пищу, необходимую для выживания. Демографический подъем объясняет и почти полное исчезновение в крупных светских и церковных доменах барской запашки, обрабатываемой сервами либо поденщиками, не имеющими ни кола ни двора; все земли сеньора, кроме ланд, леса, некоторых лугов и отдельных виноградников, мало-помалу были раздроблены на долговременные крестьянские держания, с которых сеньор получал только скромную земельную ренту. Даже на землях цистерцианцев, где давно утвердилась система ферм (grange), то есть работы послушников под присмотром монаха-надзирателя (granger)[6], крестьянский хутор или крестьянское держание понемногу вытесняли монастырские угодья. Одновременное исчезновение серважа[7] в некоторых провинциях, где он преобладал, исчезновение отработок, тяготивших держателя, сделали крестьянина настоящим собственником своего держания, обремененного лишь умеренными повинностями; если в самых развитых областях, таких, как Нормандия, уже была известна краткосрочная аренда, то во всех остальных преобладало пожизненное эмфитевтическое держание за небольшой чинш, с правом передачи и наследования земли и обязанностью выполнять некоторые сеньориальные повинности, скорее стеснительные, чем тяжелые, — все это было намного легче сносить, чем налоги, которыми землю и ее владельцев облагает современное государство.