— Приятного аппетита, — сказал он.

Дед опять подмигнул.

— На аппетиту не жалуемся. Михаил, ты бы плеснул карасикам.

Плешивый парень не обратил на эти слова никакого внимания.

— Жадничает, — подмигнул старик как бы с гордостью. — Жадный до водки — ужас. Сколько ни выпьет — все мало. Четыре стакана полняком, как правило, — и хоть бы хны.

Старуха равнодушно положила перед нами деревянные ложки. Забрала миску и налила до краев горячего борща из чугуна, который торчал из печки огромной черной глыбой.

Мы набросились на еду. За дни «путешествия» мне осточертела «изысканная» кухня Николая, и я с удовольствием принялся за «натуру».

Хозяева не ели. Старуха осталась стоять у печи, прислонившись к ней спиной, старик балагурил, подмигивая и изредка хрюкая в потолок, плешивый парень вперился глазами в бутылку и мрачно думал о чем-то, наморщив лоб. Девчонка вовсю вертела головой. Ее черные выпуклые глаза, похожие на сорочьи, так и бегали с одного на другого.

Во время еды старик вдруг перестал балагурить и схватил мою левую руку, державшую хлеб. Пока я таращил глаза, он ощупал ее своими цепкими шершавыми пальцами, согнул в локте и бережно положил обратно на стол, словно это была стеклянная вещь.

— Это что, тоже рыбья болезнь? — спросил я.

— Рыбья, карасик, рыбья, — не обиделся старик. — Ты уж, как правило, поизвини.

— Поизвиняю, — сказал я. После тесной душной каюты мне нравилось здесь: все так просторно, добротно, крепко и еда хорошая.

— Пооткуда же вы будете? — спросил дед.

— Это имеет большое значение? — встрял я, прежде чем ответил Завьялов. (Он поднял голову и задумался, очевидно решая, надо ли отвечать.)

— Ух, какой быстрый карасик. По весне таких мы в озерцах ловили. Так и ходят туда-сюда, так и ходят. Мы их на палец ловим.

— Как это — на палец?

— А так. Опустишь палец, он подплывет поинтересоваться, а ты его сачком — р-раз!

— Уважаю юмор, — сказал я.

— Ух ты, ух ты. Ну и шустёр.

Ответить я не успел. Дверь резко распахнулась, и в комнату ввели Мымрика. В первое мгновение я не узнал его, так он изменился, Я не думал, что человек может так похудеть за полчаса. Живот у Мымрика ввалился, глаза запали, лицо почернело. Он тяжело, с хрипом дышал. Одежда у Мымрика вся насквозь была мокрой, волосы всклокочены. На ногах и на руках — кандалы. Сзади его стоял Чернобородый.

— Здоров, Аггей, — приветствовал Чернобородый одного старика. — Все балаболишь?

— А чего ж не балаболить, на то и балаболка дана. В невод полез?

Чернобородый прошел к столу, молча отстранил плешивого Михаила, налил полстакана самогонки и выпил просто, как воду.

— Полез… — ответил он коротко, взял картошку и стал чистить. — Мишка опять набрался?

Сын Аггея поднял голову.

— Я никогда не набираюсь, — сказал он раздельно.

— Вторую усаживаешь?

— Третью… Первую… мы на воде…

— Много взяли?

— Так себе… ветер…

— Эй, карасик, — обратился Аггей к Мымрику. — Иди чарочку налью. Так и заболеть недолго.

В этом месте на старика опять напала рыбья болезнь. Он захрюкал и задергал копытцем.

— Али ты субрезгуешь? — спросил дед, освободившись от своей странной болезни. — Так эта трясучка не заразная. Я уж тут твоим карасикам рассказывал. От сома это произошло. Сом меня в омут уволок. Чуешь, карасик? Сом поволок.

Мымрик не реагировал.

— Али ты на неводы обижаешься? Тут уж, карасик, не обессудь, работа у нас такая. Рыбкой, как правило, живем. Подле всего острова неводы.

— Пока мы подбежали, он по самые уши запутался, — вдруг захохотал Чернобородый. — Чуть колуном не пошел на дно.

— Ах вы, гады! — вдруг закричал Мымрик и кинулся прямо на стол.

Чернобородый быстро запихнул в рот картошку и, жуя, ловко и деловито подставил Мымрику ногу. Тот рухнул, зацепив стол. Бутылка с остатками самогонки упала. Вонючая струя полилась на пол.

Михаил, пошатываясь, встал с табуретки и подошел к пытавшемуся подняться Мымрику. Некоторое время он смотрел на него пустым, немигающим взглядом, потом равнодушно, механически ударил сапогом.

— Ой! — вскрикнула девчонка.

— Михаил! — строго сказал Аггей. — Не балуй.

Плешивый так же механически ударил второй раз.

— Не балуй, — опять предупредил отец.

Но сын не слышал его. Сохраняя на лице тупое выражение, он продолжал бить.

Мы вскочили со своих мест.

— Остановите его, — сказал Тихон Егорович. — У него же кованые сапоги! Забьет!

— Может, и тебе хочется их попробовать? — ухмыльнулся Чернобородый, продолжая закусывать.

— Разлил… разлил, — бормотал Михаил.

Аггей медленно встал из-за стола, неспешно вытер руки о штаны и направился к сыну. Удар пришелся в челюсть. Михаил свалился на пол и тут же вскочил, как неваляшка.

— Сказал, не балуй.

— Напрасно, пусть бы отвел душу, — опять усмехнулся Чернобородый.

— Нехай идут спать. Идите, карасики. Пока по двое вальтами спать будете, а завтра расселим, как правило.

Старик открыл крышку погреба. Мы прошли мимо кадушек, пахнущих кислой капустой и огурцами. Шедший впереди Николай поднял еще один люк. В желтом свете коптилки открылся темный ход с белевшей лестницей. Я осторожно спустился по перекладинам. Николай уже стоял внизу и светил фонариком. Мы очутились в просторном помещении, вдоль стен которого были сооружены широкие нары, в углу стоял стол с тремя табуретками, в противоположном углу — ведро с водой.

— Ну, бывайте. Спокойной ночи, «карасики», — засмеялся Николай.

Николай полез вверх. Хлопнул тяжелый люк. Лязгнул засов, заскрипел в замке ключ, и мы очутились в полнейшей темноте, глубоко под землей. Да, отсюда не убежишь…

6 августа.

Вчера не имел возможности писать. Сегодня Тихон Егорович выпросил у Аггея лампу, я сижу за столом.

Позавчера, т. е. 4 августа, пожалуй, был самый удивительный день изо всех, хотя каждый, конечно, из этих деньков хорош по-своему.

Утром нас по одному вывели из этого каземата и усадили за стол.

Наш завтрак был скуднее, чем ужин, и состоял из миски не очень густого и не очень наваристого борща, куска хлеба и кружки кваса. Это, конечно, объяснялось тем, что хозяева уже позавтракали, а пленникам, разумеется, полагается другое меню.

Завьялов ел с шуточками и прибауточками, но все время морщился, болтая ложкой в чашке в поисках мяса. Видно, такая разновидность «натуры» ему совсем не улыбалась.

Мы еще не кончили завтракать, как в дом Аггея стал прибывать народ. Пришли уже знакомые нам Чернобородый, Николай, плешивый Михаил и еще два незнакомых мужика. Один из них был длинный, худой и какой-то весь белый. Белым у него было все: и лицо, и глаза, и голова, и кисти рук. Даже язык, когда он разговаривал, высовывался белый. Впрочем, разговаривал он очень мало, так как сильно заикался; его звали почему-то женским именем — Катя…

Другой был, наоборот, черным, маленьким, подвижным, чем-то напоминал черкеса. Он не говорил, а кричал.

— Вот эти? — заорал сразу же с порога Черкес. — Где ты набрал этих уродов? От них, как от быка молока! Ты посмотри на этого старика! Посмотри на его пузо! (Тихон Егорович подобрал живот и нахмурился.) А это что за ребенок! Зачем вы привезли ребенка? Что у нас здесь, детский сад, а?

Черкес подбежал к Сундукову, надавил двумя пальцами ему на щеки, как делают с лошадью, когда хотят посмотреть ее зубы, и возбудился еще больше.

— Гнилой пень, а не зубы!

— Ладно, ладно, — Чернобородый постучал ложкой по столу. — Давайте по порядку. Начнем с повара. Как тебя зовут?

— Тихон Егорович Завьялов.

— Так… Завьялов Тихон Егорович… Сколько годков?

— Сорок восемь.

— Что умеешь делать?

— Я повар.

— Еще?

— Ну… немного плотничаю… могу лечить как людей, так и животных. В разумных пределах, конечно.

— Иди-ка сюда.

Тихон Егорович приблизился к Чернобородому.

— Давай руку. Садись.