— Квангель, — сухо ответил Адальберт.

— Хорошо, — сказал Гамильтон, — я питаю уважение к документам, особенно столь безукоризненным, как ваши. И все же…

Гамильтон собрался подлить ему виски, но Адальберт прикрыл ладонью свой стакан.

— Предпочитаю вести серьезные разговоры на свежую голову. — Губы его дернулись. — Особенно с таким серьезным человеком, как вы. Будем говорить прямо: вы ведь разведчик?

— О, не надо столь прямолинейно, герр Квангель, — подняв ладонь, предостерег Гамильтон. — Давайте обойдемся без детективного антуража. Разве это имеет для вас значение, кто я?

— А что же имеет?

— То, что мне известны некоторые факты. Ну, скажем, происхождение ваших шрамов. О зверствах нацистов много говорится на процессе, но, поверьте, история с раскаленным прутом, которым вас стегали по лицу, слишком фантастична. Шрамы ваши — результат специальной операции в клинике доктора Брауна, разве не так? Далее, — продолжал Гамильтон, — ваш документ — чистейшая липа, хотя, должен признать, не худшая из тех, что мне попадались на глаза. Наконец, вы такой же двоюродный брат фрау Ангелики, как я. Вы ее муж. Ваше возвращение в пенаты затянулось, но я, как видите, человек терпеливый.

Выхода из ловушки Адальберт не видел.

— Что вы от меня хотите? — Он понимал, что игра близка к завершению.

— Я предлагаю подумать, — мягко, с участием сказал Гамильтон, — разумно ли вам и фрау Ангелике в сложившихся обстоятельствах оставаться в Германии?

Хессенштайн ожидал чего угодно, только не этого.

— Вы предлагаете мне покинуть родину? — вскричал он.

— Не кипятитесь. Ваша родина сейчас — огнедышащий вулкан, его кратер — Дворец юстиции. Можно ли всерьез представить, что подсудимые выйдут оттуда живыми?

— Немецкий народ не допустит гибели своих вождей! — убежденно сказал Адальберт.

— А как их можно спасти? — с иронией в голосе спросил Гамильтон. — Вооруженным путем?

— Хотя бы и так! — вырвалось у Адальберта.

Гамильтон на минуту примолк, как бы обдумывая сказанное, потом продолжил:

— Это утопия. И к тому же будем откровенны: зачем Германии эти два десятка имен, скомпрометированных во всем мире?

— Они символизируют ее силу и независимость!

— Чисто митинговая тирада, — усмехнулся Гамильтон. — Четвертый рейх?

— Я буду бороться за него, пока жив! И не только я.

— Господин Хессенштайн, — отодвигая стакан с виски, сказал Гамильтон, — давайте прекратим игру в сыщиков и разбойников и поговорим как политики. Да, сильная Германия нам нужна. Только без всяких ваших «дранг нах остен» и охоты за евреями, хотя я и сам их недолюбливаю, впрочем, как и негров. Есть высшая цель возрождения Германии — это борьба с коммунизмом. Вот что в первую очередь нужно вам и нам, американцам, так же, как англичанам и французам.

— Те, кто сейчас на скамье подсудимых, тоже считали эту цель одной из главных.

— Согласен. Но заодно они хотели раздавить Англию и Францию, а там дошла бы очередь и до нас, до Америки. Вот почему эти ваши геринги, кальтенбруннеры и прочие в будущие вожди Германии не годятся. Во главе Германии должны отныне стать другие люди. Пусть они исповедуют национал-социализм, но главной их целью должна быть борьба с большевизмом. Никаких соглашений с Россией! Впрочем, вы уже показали истинную цену таким соглашениям — вспомните сорок первый год! Никаких заигрываний с Восточной Европой — ей суждено стать марионеткой в руках России. Борьба с коммунизмом — внутри Германии и вне ее. Но для этого нужны новые люди. Надо создать где-нибудь в Южной Америке — скажем, в Бразилии, Парагвае или Аргентине — крепкий кулак из публично не скомпрометированных нацистов, которые возьмут на себя руководство возрождением антикоммунистической Германии. До тех пор, конечно, пока обстановка не позволит им снова вернуться в страну.

— Нет! — вскричал Адальберт. — Я вырос и жил на земле Германии, я предан идеям, которые вдохновили третий рейх! Мой долг — бороться за его восстановление здесь и только здесь!

— Послушайте, Хессенштайн, — хмурясь сказал Гамильтон. — Вы работали в гестапо, имеете генеральский чин, у вас внешность воина — откуда эта страсть к громким фразам? Насколько мне известно, разведчики предпочитают делать дело, а не витийствовать. — Лицо американца снова приняло участливо-доброжелательное выражение. — Хорошо, Адальберт. Я понимаю вас, хотя предупреждаю, что серьезные акции после того, как суд вынесет свое решение, будут весьма затруднены, а в Нюрнберге в особенности. Я понимаю, вам трудно бросить город, где находится ваш дом… Я просто высказал предложение. Альтернативы, по правде говоря, не вижу. Думайте, Квангель. А пока вы у себя дома, и я позабочусь, чтобы вас особенно не беспокоили. — Гамильтон встал, задержал в своей руке руку Адальберта. — Должен предупредить, — тихо сказал он, — если вы примете мое предложение, это потребует от вас некоторых расходов. За безопасность надо платить, мы оба деловые люди.

— У меня есть сбережения, они спрятаны в надежном месте.

— Боюсь, вы неправильно меня истолковали. Мне вовсе не нужны золотые и бриллиантовые побрякушки — подарите их фрау Ангелике. Но вместе с ними вы захоронили записные книжки — одну, две, сколько? Я не знаю, что в них, но мне безумно хочется их прочесть. Книжки — вот цена моего покровительства вам, если вы решите покинуть страну. — Гамильтон выпустил руку Адальберта из своей крепкой ладони. — Не назначаю свидания, поскольку мы больше, чем соседи. Живите спокойно, герр Квангель, и заботьтесь о фрау Ангелике — честное слово, она этого достойна.

Кадровый гестаповец, последние годы занимавшийся слежкой за людьми, шантажом, пытками, Хессенштайн хорошо знал разведывательные, а точнее, шпионские методы и не мог представить, каким образом засекреченная работа в лагерях могла стать известной американскому журналисту, явившемуся в Нюрнберг, чтобы освещать судебный процесс. Ясно, что это никакой не журналист, хотя он время от времени и подсовывает ему, Адальберту, статейки и заметки в газете американской армии. Что он, за дурака, что ли, его держит?

К тому разговору они больше не возвращались. Но Адальберт еще долго не мог успокоиться. Уехать из Германии?! Покинуть свою опозоренную землю, устраниться от борьбы, которую, несомненно, развернут оставшиеся в живых преданные национал-социализму люди? Никогда!

И тут он получил еще один удар, удар ножом в спину. Вот что произошло.

Через несколько дней после беседы с Гамильтоном Адальберт направился к зданию суда. Он часто по дороге к Браузеветтеру старался пройти мимо Дворца юстиции, взглянуть на него хотя бы издали. В душе все еще жила тайная надежда, что процесс будет прекращен, непримиримые разногласия между западным и коммунистическим миром вырвутся наружу и суд будет отсрочен под каким-нибудь формальным предлогом. Так вот, через несколько дней после разговора с Гамильтоном его снова потянуло к этой каменной ограде с двойными чугунными воротами, за которой возвышалось массивное четырехэтажное здание, соединенное переходом с другим, длинным и тоже четырехэтажным зданием — тюрьмой.

Но на этот раз он увидел нечто неожиданное. Усиленные отряды до зубов вооруженных американских солдат оцепили Дворец, Адальберту не удалось даже близко подойти к тому месту, откуда он обычно угрюмо взирал на здание, в застенках которого проходила медленная казнь лучших людей Германии. Больше того, поблизости от Дворца стояли нисколько танков и бронемашин…

Сердце тревожно забилось: неужели кто-нибудь из «Нибелунгов» проговорился о налете? Нет, убеждал он себя, это исключено! Люди, которых он видел у Браузеветтера, неспособны на предательство. Но если не они, кто же?! И вдруг страшная, отравляющая душу догадка пронзила Адальберта: ведь это он, он сам выдал Гамильтону готовящийся план! Адальберт попытался восстановить слово в слово все, о чем они говорили с этим проклятым янки… Вспомнил, как убежденно заявил: немецкий народ вырвет своих вождей из тюремных камер. «Как, — насмешливо спросил Гамильтон, — вооруженным путем?» — «Хотя бы и так!» Его оскорбила убежденность американца в бессилии немцев, фраза вырвалась в запальчивости, в эти мгновения мысли его были далеко от «Нибелунгов», да и сам Гамильтон, судя по всему, отнесся к этому восклицанию как к пустой, лишенной смысла браваде…