— Не вовремя ты явился, чужеземец. Разве ты не видишь, что здесь сейчас хоронят, а не покупают?

— Для траура ведь тоже кое-что нужно купить, — сказал чужестранец, подходя еще ближе к Марджери и говоря доверительным шепотом. — А у меня есть черные шарфы из персидского шелка; есть черный стеклярус, каким не побрезгует и принцесса, чтобы носить траур по королю; есть редкой красоты черный златотканый атлас с Востока; есть и черная ткань для траурных покрывал; словом, есть все, чем можно с помощью одежд и тканей выразить благоговейную скорбь; и я сумею отблагодарить тех, кто поможет мне расторговаться. Подумайте, почтенная матушка, ведь все это вещи нужные, и они у меня не дороже и не хуже, чем у любого другого. А вам за услугу будет платье или, если угодно, кошелек, а в нем пять флоринов.

— Довольно, приятель, — ответила Марджери. — Нашел время расхваливать свой товар! Не место здесь и не время; и если не отстанешь, я кликну тех, кто тебя мигом выпроводит за ворота. Дивлюсь, почему стража в такой день, как нынче, пускает разносчиков? Эти люди готовы торговать у смертного одра своей матери. — И она с презрением отвернулась.

Получив столь гневный отпор с одной стороны, купец тут же почувствовал, что с другой кто-то заговорщицки дергает его за плащ; а когда оглянулся, увидел особу, искусно повязавшую черный платок, чтобы придать траурный вид очень веселому лицу, которое в юности было, наверное, неотразимым, если сохранило привлекательность, простившись уже и с сороковой своей весной. Подмигнув купцу, она приложила палец к губам, указывая на необходимость соблюдать тишину и тайну; затем, выскользнув из толпы, она отошла в углубление, образованное одним из контрфорсов часовни, как бы затем, чтобы избежать давки, которая могла случиться, когда станут выносить тело. Купец последовал ее примеру и встал там рядом с нею. Не дожидаясь, когда он заговорит, она начала первая:

— Слышала я, что ты говорил нашей жеманнице Марджери. А чего недослышала, о том догадалась. У меня на это есть глаз!

— И даже целых два, красавица моя, и сверкают они точно роса майским утром.

— Ах, это, должно быть, оттого, что я плакала, — сказала Джиллиан, ибо то была она. — Да и как же не плакать! Добрый был господин, а уж ко мне особенно. Он меня называл толстушка Джиллиан. Потреплет, бывало, по щечке и никогда при этом не обидит, тут же сунет в руку серебряную монетку. Вот какого друга я потеряла! Немало пришлось за него и вытерпеть. Мой старый Рауль по целым дням ворчал и такой бывал злой, что ему только на псарне быть, а не в доме. А я ему говорила: кто я такая, чтобы противиться знатному барону, нашему господину, если он поцелует или там по щечке потреплет?

— Еще бы не горевать о таком добром господине! — сказал купец.

— И верно: еще бы не горевать, — повторила со вздохом кумушка Джиллиан. — Что-то теперь будет с нами? Молодая госпожа уедет к своей тетке или выйдет замуж за кого-нибудь из Лэси, уж разговор об этом идет. Так или иначе, в замке она не останется. А старого Рауля и меня вместе с ним выпустят на подножный корм, как старых коней нашего господина. Господи! Уж повесили бы старика, что ли, вместе со старыми, непригодными псами! У него ведь тоже ни зубов, ни чего другого пригодного не осталось…

— А вон та, в трауре, это, значит, молодая госпожа? — спросил купец. — Вон та девица, что почти лишилась чувств?

— Она самая. Еще бы ей не убиваться! Где она найдет другого такого отца?

— Ты, как я вижу, во всем разбираешься, кумушка Джиллиан, — сказал купец. — А юноша, который ее поддерживает, уж не жених ли?

— Поддержка ей ох как нужна! — вздохнула Джиллиан. — Да и мне тоже. От старого Рауля много ли толку?

— А насчет свадьбы вашей госпожи что слышно? — спросил купец.

— Слышно только, что был такой разговор между покойным нашим господином и коннетаблем Честерским. Он нынче как раз вовремя подоспел, не то валлийцы всех нас перерезали бы и бог знает, что еще натворили. Да, речь о свадьбе шла, женихом, скорее всего, будет молодой Дамиан, хоть у него еще и борода не выросла. У коннетабля она, правда, есть, только для жениха она седовата. К тому же он ведь отправляется в Святую Землю, как и подобает воинам постарше. Хоть бы он и Рауля прихватил с собой! Но ты сейчас говорил о всяких тканях для траура. Горе у нас большое, хороним нашего господина. Но недаром ведь есть присказка: «Нам жить и гулять, а мертвым в могиле лежать». А что до твоей торговли, так я не хуже жеманницы Марджери могу замолвить за тебя словечко, если, конечно, кое-что за это пообещаешь. Госпожа меня не очень жалует, зато с управляющим я что хочу, то и делаю.

— Вот тебе задаток, пригожая Джиллиан, — сказал купец. — А когда прибудут мои повозки с товарами, я уж не поскуплюсь, лишь бы ты помогла мне хорошо их продать. Но как мне еще раз попасть в замок? Ты такая разумница, посоветуй, как пробраться сюда с товарами.

— А ты вот как сделай, — посоветовала услужливая кумушка. — Если окажется на часах наш, англичанин, спросишь Джиллиан, и он любому откроет, если, конечно, идешь один. Мы, англичане, стоим друг за друга, хотя бы назло норманнам. Если это окажется норманн, скажешь, что идешь к старому Раулю и продаешь гончих псов и соколов, а попадешь опять-таки ко мне. Ну, а если на посту будет фламандец, просто скажешь, что ты купец. Они купцов очень жалуют.

Купец повторил слова благодарности, отошел и смешался со зрителями. А Джиллиан осталась очень довольна, что заработала пару флоринов и всего лишь тем, что поболтала; в других случаях ей за болтовню самой приходилось расплачиваться.

Колокол смолк, и это означало, что благородный Раймонд Беренжер упокоился в склепе своих предков. Те из провожавших его воинов, кто принадлежал к войску де Лэси, направились в большой зал замка, где с должной умеренностью принялись за поминальную трапезу, после чего, во главе с Дамианом, удалились тем же медленным шагом, каким шли в похоронной процессии. Монахи остались в замке, чтобы служить мессы за душу усопшего и его верных воинов, павших вместе с ним; тела их были настолько изуродованы в битве с валлийцами и после нее, что опознать их было почти невозможно; иначе тело Денниса Морольта, за его верную службу, удостоилось бы отдельного погребения.[15]

Религиозные обряды, сопровождавшие погребение Раймонда Беренжера, длились шесть дней подряд; беднякам раздали милостыню; оказана была помощь и всем тем, кто пострадал от набега валлийцев. Устраивались и поминальные трапезы. Однако сама леди Эвелина и большая часть ее служанок провели эти дни в посте и молитвах, что считалось у норманнов более пристойным способом поминать умерших, нежели принятые в таких случаях у саксов и фламандцев пиры с обильными возлияниями.

Коннетабль де Лэси оставил под стенами замка Печальный Дозор большой отряд на случай нового нападения валлийцев; сам же, с остальным войском, закрепляя одержанную им победу, вселил в бриттов ужас многими удачными набегами, едва ли менее жестокими, чем бывали их собственные. В стане его врагов к горечи поражения добавились раздоры. Двое дальних родственников Гуенуина начали борьбу за его престол; как уже часто бывало, бритты страдали от этих распрей не меньше, чем от норманнских мечей. Даже не столь опытный политик и прославленный военачальник, как мудрый и удачливый де Лэси, сумел бы при таких обстоятельствах заключить выгодный мир, который не только лишал валлийцев части земель и господства над важными перевалами, где коннетабль намеревался построить укрепленные замки, но и обеспечивал лучше прежнего безопасность замка Печальный Дозор от внезапного нападения беспокойных и воинственных соседей. Де Лэси позаботился также и о возвращении на их землю окрестных жителей, бежавших от врага; словом, постарался, чтобы владения, оказавшиеся отныне в слабых женских руках, были защищены всеми способами, возможными в крае, который граничил с враждебной страной.