Все было как нельзя вовремя, луна на ущербе, небо черным-черно; штурм назначили на ту же ночь, и когда стемнело, мессир Никола де Кальвьер, с которым было триста отборных смельчаков из числа протестантов, притаился в оливковой рощице на расстоянии одной восьмой лье от городских стен.

Кругом было спокойно, ночь темна, пробило одиннадцать; мессир Никола де Кальвьер со своими людьми вышел из укрытия; они бесшумно спустились в ров, пересекли его по пояс в воде и, следуя вдоль подножия стены, незамеченные добрались до решетки; там их ждал Мадюрон; завидя их, он толкнул решетку, она упала, и, войдя в открывшийся канал, отряд во главе с Никола де Кальвьером вскоре очутился на другом конце акведука, то есть на площади Источника.

Протестанты тут же группами по двадцать человек устремились к четырем главным воротам, остальные же тем временем рассеялись по улицам с криками: «Город взят! Смерть папистам!» По этим крикам протестанты, остававшиеся внутри города, признали собратьев, а католики врагов: но первые были предупреждены, а вторые застигнуты врасплох, и потому не оказали сопротивления; тем не менее началась резня. Г-н де Сент-Андре, губернатор города, на которого протестанты за время его недолгого правления затаили большую злобу, был убит выстрелом из пистолета у себя в постели, а тело его выброшено из окна и растерзано чернью. Убийства продолжались всю ночь; позже, на другой день, победители в свою очередь начали гонения на побежденных; это было им тем более легко, что католикам некуда было бежать, кроме равнины, в то время как у протестантов, повторяем, всегда оставалась возможность укрыться в Севеннах.

Тут подоспел мир 1570 года, названный, как мы уже говорили шатким миром; два года спустя это название подтвердила Варфоломеевская ночь.

И тогда, как это ни странно, Юг обратил взоры на то, что делалось в столице: нимские католики и протестанты, еще обагренные кровью, застыли на месте: и те, и другие сжимали рукояти своих кинжалов и шпаг, но не обнажали ни шпаг, ни кинжалов. Их поведение объяснялось любопытством: им очень хотелось поглядеть, как теперь поведут себя парижане.

Между тем Варфоломеевская ночь принесла свои плоды: главные города Юга и Востока заключили союз; Монпелье, Юзес, Монтобан и Ла-Рошель образовали гражданскую и военную лигу, которую возглавил Ним в ожидании, когда на трон взойдет, как сказано было в акте союзничества, ниспосланный Господом государь, который будет сторонником и поборником протестантской веры. С 1575 года протестанты Юга предугадывали воцарение Генриха IV.

Тут Ним, подавая пример другим союзным городам, принялся углублять рвы, сносить предместья, надстраивать крепостные стены; денно и нощно город множил средства обороны, у каждых ворот была выставлена двойная стража; зная, как можно взять город врасплох, во всех опоясывающих его стенах защитники не оставили ни щелки, куда мог бы проскользнуть папист. В это время, страшась грядущего, Ним кощунствует над минувшим: он наполовину разрушает храм Дианы и разоряет амфитеатр, каждый из гигантских камней которого значительно увеличивает стены. Одну передышку город использует для сева, другую — чтобы снять урожай, и это положение вещей продолжается во все время правления миньонов. Наконец явился государь, ниспосланный Господом, коего так долго ждали реформаты: на трон всходит Генрих IV.

Но, взойдя на трон, Генрих IV очутился в том же положении, в каком за полторы тысячи лет перед тем Октавиан, а три столетия спустя — Луи Филипп: приведенный к верховной власти партией, отнюдь не представлявшей большинства, он был вынужден отмежеваться от этой партии и отречься от своих религиозных убеждений точно так же, как те — от убеждений политических; таким образом, у него появился свой Бирон, как у Октавиана — свой Антоний, а у Луи Филиппа — Лафайет. Достигнув такой высоты, короли уже не имеют ни собственной воли, ни собственных пристрастий; они подчиняются власти обстоятельств и, вынужденные без конца опираться на массы, едва избавившись от гонений, поневоле сами превращаются в гонителей.

Однако перед тем, как решиться на арест в Фонтенбло, Генрих IV с откровенностью старого солдата собрал вокруг себя своих прежних соратников по религиозным войнам; он развернул перед ними карту Франции и показал, что протестантизм исповедует едва ли десятая часть ее огромного населения; к тому же все протестанты были далеко; одни в горах Дофине, откуда явились трое их главных вождей, барон дез Адре, капитан Монбрен и Ледигьер; другие в Севеннских горах, откуда прибыли главные их проповедники — Морис Сесена и Гийом Може; и наконец, третьи в горах Наварры, откуда был родом он сам. Он напомнил, что всякий раз, когда они отваживались покинуть свои горы, их разбивали наголову, как это случилось под Жарнаком, Монконтуром и Дре. И в довершение он дал понять, что уступить им власть не в его силах; но зато он даровал гугенотам три вещи: кошелек для удовлетворения нынешних нужд, Нантский эдикт для обеспечения безопасности в будущем и несколько крепостей, чтобы они могли себя защитить, если когда-нибудь этот эдикт будет отменен, ибо проницательный пращур провидел появление внука: Генрих IV опасался Людовика XIV.

Протестанты приняли то, что им было даровано, затем, как это всегда бывает с теми, кому что-то дано, удалились недовольные, что не добились большего.

Тем не менее, хотя Генрих IV в их глазах был ренегатом, его царствование стало для протестантов золотым веком, и покуда длилось это царствование, Ним жил спокойно, ибо на сей раз победители, как это ни удивительно, забыли парижскую Варфоломеевскую ночь, за которую еще не успели отомстить, и удовольствовались тем, что запретили католикам отправлять богослужение по своему обряду, кроме как втайне; не было даже запрета на соборование, лишь бы умирающие были согласны принимать святые дары ночью.

Конечно, если смерть настигала человека внезапно, приходилось идти к нему со святыми дарами средь бела дня, но это уже представляло для священников известную опасность, которая, правда, никогда их не останавливала: тем, кто предан вере, присуща непоколебимость, и даже самые смелые солдаты редко встречали смерть с той же отвагой, что мученики.

Все это время, пользуясь передышкой и беспристрастной поддержкой, которую коннетабль Данвиль оказывал как той, так и другой стороне, кармелиты, капуцины, иезуиты, монахи всех орденов и всех цветов постепенно возвращались в Ним — правда, без лишней огласки и даже скорее украдкой, исподтишка, но тем не менее возвращались; однако теперь они оказались в том самом положении, в каком прежде были протестанты; теперь у них уже не было церквей, а недруги их владели храмами. Вдруг оказалось, что местный глава иезуитов, некто отец Костон, проповедует с таким успехом, что протестанты, желая бороться в равных условиях и противостоять слову словом, пригласили из Але, то есть с гор, где таился неисчерпаемый источник гугенотского красноречия, преподобного Жереми Ферье, слывшего в ту пору красой и гордостью партии реформатов. И вот между двумя религиями возобновились богословские споры; это еще не означало войну, но и на мир уже похоже не было: убийства прекратились, но взаимные проклятия продолжали звучать; щадя плоть врага, обе стороны стремились погубить его душу; это позволяло пользоваться передышкой, но в то же время не терять времени даром и оставаться в боевой готовности до самого дня, когда возобновится кровопролитие.

Смерть Генриха IV послужила сигналом к новым столкновениям, в которых поначалу брали верх протестанты, но постепенно успех стал клониться на сторону католиков; дело в том, что вместе с Людовиком XIII на трон взошел Ришелье; рядом с королем теперь был кардинал; за горностаевой мантией маячила пурпурная. Тут на Юге объявился Анри де Роган, один из самых выдающихся отпрысков великого рода, который, будучи связан с царствующими домами Шотландии, Франции, Савойи и Лотарингии, избрал себе девизом: «Королем быть не могу, принцем не хочу, я — Роган».

Анри де Рогану было тогда лет сорок — сорок пять, он находился в самом расцвете телесных и духовных сил. В молодости он для завершения образования объездил Англию, Шотландию и Италию. В Англии Елизавета посвятила его в рыцари; в Шотландии Иаков VI пожелал, чтобы он был крестным отцом его сына, ставшего впоследствии Карлом I; наконец, в Италии он вошел в такую дружбу с наиболее могущественными государями и обрел такое влияние на политику наиболее крупных городов, что там поговаривали, будто он лучше всех после Макиавелли осведомлен во всех тамошних делах. Вернувшись во Францию, он еще при жизни Генриха IV женился на дочери Сюлли, а после смерти Генриха командовал швейцарцами и граубюнденцами при осаде Юлиха. Король имел неосторожность задеть его гордость, отказав ему в преемственном праве на губернаторство в Пуату, коим был пожалован его отчим, который, как говорит он сам в своих мемуарах с чисто военным простодушием, пылал нетерпением сквитаться за пренебрежение, оказанное ему при дворе, а потому примкнул к партии Конде из симпатии к его брату и желая послужить своим единоверцам.