Она описала все как могла лучше и потом на мгновение задумалась.

– Есть еще шипучие напитки, обеды из замороженных полуфабрикатов, быстрорастворимый кофе и пакеты с мороженым. – Она замолчала, жуя хлеб. – Иногда мне так хочется шоколадного мороженого, как ничего больше. Ну почти ничего.

Майлс слушал ее рассказы о ее другом мире, и в нем медленно нарастало странное чувство, в котором смешивались злость и негодование и что-то еще, что он поначалу не мог определить – до сих пор ему не приходилось испытывать чувство ревности.

Он не мог сказать, верит ли он всему, о чем она рассказывает: слишком уж фантастическими казались некоторые вещи.

Но он не мог ей не верить, он не представлял, чтобы кто-нибудь, как бы он ни был выведен из нормального состояния или как могло разыграться его воображение, мог придумать такие невероятные вещи, о которых со знанием дела рассказывала Пейдж.

Он знал только одно – что сейчас не хочет ничего больше о них слышать. Ему хотелось, чтобы она вместо этого оглянулась вокруг и увидела прекрасную широкую прерию, синее небо, осеннее великолепие этой дикой и открытой земли.

Он хотел, чтобы она посмотрела на него, немедленно, чтобы сознание ее не было занято волшебными картинками какого-то иного времени и места, которые вызывают тоскующее выражение на ее милом лице.

Они закончили свою трапезу, попив воды из фляги Майлса. Как и перед едой, Пейдж полила себе немного воды на руки, сполоснула лицо, смыв серебристые следы высохших слез, потом вытерлась подолом своей юбки.

Она сняла соломенную шляпу, которую взяла по настоянию Клары, нашла в маленькой сумке подаренную им щетку для волос и постаралась привести в божеский вид свои непокорные, черные как смоль кудри. Они поблескивали на солнце, и, как только она проводила по ним щеткой, тут же вставали дыбом, словно жили своей упрямой жизнью.

Майлс испытал почти непреодолимое желание дотянуться и погладить эти кудри, ощутить их плотность, зарыться в них носом и навсегда запомнить запах духов, который уловили его ноздри, когда она сидела рядом с ним в двуколке.

Майлс наблюдал за ее возбуждением и вдруг осознал, что они здесь вдвоем, никого больше.

Ее щеки и нос, несмотря на шляпу, загорели и оказались усыпаны веснушками. Ее длинное гибкое тело под длинной темной юбкой и блузкой, украшенной узором, было стройным – естественно стройным, без помощи корсета. Он давно уже заприметил, что она не носит искусственные подпорки, как большинство женщин. Это был смелый и чувственный жест – позволить своему телу оставаться под одеждой без всякого сдерживания.

Майлс припомнил красные шелковые кусочки одежды, которые были на ней, когда ее нашел Камерон. Он подумал, что с ними сталось.

Пейдж подняла руки, чтобы поправить на голове широкополую шляпу. Ее округлые груди натянули ткань блузки, и она неожиданно ощутила на себе его взгляд.

Она замерла, все еще с поднятыми руками, в ее зеленых глазах мелькнул испуг. Потом его руки оказались на ее плечах, притягивая ее к себе. Он почувствовал теплоту ее кожи под толстой материей блузки.

– Пейдж, иди ко мне… – раздался его приглушенный шепот.

Она стала ловить ртом воздух, когда его руки скользнули по ее спине, прижимая к себе. Она вздернула голову, чтобы увидеть его глаза. В этих глазах она прочитала вопрос и вызов.

Ее шляпа упала, а ее руки обняли его.

Он отыскал ее рот, полные, мягкие, чувственные губы коснулись его губ, и, преодолевая все запреты, он поцеловал ее, исследуя, пробуя, сжимая, раздвигая ее губы своим языком, давая ей понять губами, языком, зубами всю силу его желания.

На каждую новую ласку она отвечала такой же.

Его руки гладили ее спину, потом соскользнули к ягодицам, он содрогнулся от ощущения ее тела, свободного и мягкого под его касаниями.

Они снова и снова целовали друг друга, и его тело, твердое, как скала, жаждущее ее, прижималось к ней. Он притянул ее еще ближе, раздвинул слегка свои ноги, завлекая ее в это пространство.

Она застонала, и ее бедра задвигались в том ритме, который он предложил.

Он ласкал ее, его ладони горели от прикосновения к ее обнаженной плоти, безостановочно двигались от ее бедер к грудям, ощущая их мягкую теплоту, его пальцы касались ее затвердевших сосков.

Это было так давно, так давно с тех пор, когда он разрешил себе переспать с женщиной, – и даже тогда это была женщина, которую он купил, которой заплатил.

Он был гораздо более одинок, чем готов был сам признать. Он хотел эту женщину, он хотел ее с той первой ночи, когда она надела его ночную рубашку и поносила его за то, что он запер ее. Но многолетняя привычка, с трудом обретенный покой, который ему удалось завоевать благодаря тому, что он замкнул свои чувства на ключ и выбросил этот ключ, слишком глубоко укоренились в нем, чтобы преодолеть его просто поцелуем.

По какому-то молчаливому одновременному согласию они оторвались друг от друга, громко дыша в окружающей их тишине.

Он все еще держал ее, его руки слегка касались ее талии, а ее пальцы лежали на его груди. Он видел, как бьется пульс у нее на шее, ощущал ладонями, с какой силой стучит ее сердце, заставляя дрожать все тело.

– Я извиняюсь, Пейдж, – произнес он, когда обрел голос. – Это была не лучшая идея.

Она отодвинулась от него, в ее зеленых глазах промелькнула настороженность.

– Да? А почему? Мне было чертовски приятно.

Ему было не просто приятно, но он должен был ей как-то объяснить, найти извинение, которое поможет ей сохранить достоинство. Это оказалось довольно трудно, когда все, чего он хотел, так это бросить ее на траву и сорвать с нее эти рейтузы…

– Потому что на этом дело не кончится, Пейдж. Не может кончиться. Для меня сегодня только начало…

Ее губы искривились и выглядели израненными, и он провел по ним дрожащим пальцем, убеждаясь в их влажности, теплоте. Он напрягал свои мозги в поисках разумного объяснения.

– Меньше всего я хочу, чтобы у вас в Баттлфорде возникли новые трудности, – сказал он. – Вы сейчас должны убедить город и всех сплетниц, что вы талантливый врач. Для этого вы должны оберегать свою репутацию. В таком маленьком городке секретов не бывает, и если вы станете моей любовницей, это навсегда погубит вашу репутацию.

Она теперь уже совсем отодвинулась от него. Она поправляла одежду, не глядя на него.

– Вы, конечно, правы. – Голос ее звучал почти легкомысленно. – Кроме того, меньше всего я хочу оказаться эмоционально связанной здесь с кем-то. В этой эпохе, я имею в виду. Я должна найти путь обратно, рано или поздно. Вернуться в мою жизнь, в мое время.

Ее слова ударили его больнее, чем он мог вообразить. Чтобы она с такой легкостью отбросила его, как будто… как будто та ее проклятая иная жизнь реальна, а то, что происходит здесь и сейчас, не более чем фантазия.

Он запряг лошадь в двуколку и, не говоря ни слова, помог ей сесть на сиденье. Остаток дороги они проделали в полном молчании, каждый старался не коснуться другого.

Вернувшись в тот вечер в форт, Майлс не мог заснуть. Все его чувства были в смятении, воспоминание о том поцелуе сжигало, как лихорадка. Проклиная свою слабость, он в конце концов встал и зажег свечу на своем письменном столе.

Он сочинил срочную телеграмму в Торонто в знакомую ему торговую фирму, занимающуюся продажей медицинских инструментов, с просьбой прислать ему как можно скорее полный набор, включив туда самые современные французские зажимы, и новейшие стетоскопы, и большой запас лекарств.

На следующий день рано утром он проследил, чтобы телеграмма ушла. Весь день он сочинял длинный отчет в штаб Северо-Западной Конной полиции, перечисляя больных полицейских и хворых жителей Баттлфорда.

Один из этих гражданских лиц, приезжий из Онтарио, Джимми Джиллеспи, мужчина средних лет, переведенный в Баттлфорд счетоводом в магазине Компании Гудзонова залива, явился днем в кабинет Майлса, бледный, как бумага, опираясь на самодельный костыль. Его правая нога распухла, стала вдвое толще другой.