— Зло должно быть наказуемо. Как поступим с Павлом? — И, не услышав ответа, добавил: — Может, погладим мальчика по головке?

— Да отпустите вы малого! — сказала бабушка Марьям. — Он больше не будет. А петуха, чтобы кур топтал, у соседки займу. Вроде бы в аренду возьму. Летом молодняком возвращу долг.

— Высечь его публично. Вывести на базарную площадь и перед всем честным народом розгами из ивняка. Как у казаков принято. Чтобы не позорил звания воина Красной Армии! — сказал один из моих заместителей, из кубанских казаков.

— А по-моему, сдать его в милицию. Пусть заведут уголовное дело. Проведут расследование. А там народный суд решит, кто виноват: человек или птица. К старому сроку пришьют новый и в штрафной батальон! — предложил главный лапотник.

Это вызвало смех остальных, развеселило публику.

— Не надо его в тюрьму, не надо! — запротестовала бабушка Марьям.

При таком раскладе мнений формулировку приговора пришлось взять на себя.

— Все эти предложения заслуживают внимания, — дипломатично сказал я. — Ты, Павел, действительно опозорил всех нас. Но скажу и другое. Павел — не сам по себе. Он — рядовой отделения, и оно, безусловно, несет за него ответственность. Там знали о неуравновешенности Павла. Не могли не знать. Он у всех на виду. Вот я и предлагаю. Первое: Павлу и всем бойцам отделения возместить бабушке Марьям ущерб, отдав ей суточное денежное содержание, которое каждому из нас выплачивает военкомат в сумме семи рублей. Это около ста рублей будет. Второе: Павлу предложить публично извиниться перед хозяйкой дома.

Те, кому вверена судьба остальных, молча обдумывали такое решение каждый про себя. И вдруг разом заговорили: „Справедливо“, „Так и надо поступить“, „И мы все просим у бабушки Марьям прощения“.

— Кто за предложения, которые здесь прозвучали? — спросил я.

Проголосовали все дружно.

Дальше произошла сцена, растрогавшая меня до слез. Павел подошел к старухе, обнял ее.

— Прости, бабуля, ради Бога! — Смахнул рукавом слезу, выкатившуюся из глаз. Поклонился всем остальным. Сказал: — Эта наука жить, которую вы и бабушка Марьям мне преподали, почище народного суда. Век буду помнить, не забуду. Спасибо вам, братки.

Когда рота готовилась к отходу, бабушка Марьям принесла Павлу десяток вареных яиц.

— Помни заповеди Господни, сынок. И в жизни, и на войне, и не забывай их никогда. И гони с нашей земли фашистского змея, не жалеючи жизни своей. Земля-то народу на века дана, и нам, и потомкам нашим жить на ней. А вылупится из яйца молодой петушок, назову его твоим именем — Павлик. Благослови тебя Аллах!

Павел передал яйца в „общий котел“ отделения.

И смех, и слезы с зеками. Но как я буду без них, если в Сурках их от меня заберут?..

Прощай гостеприимный дом, раньше времени лишившийся хозяина. Впереди — поселок Сурки. Я построил роту по четыре человека в шеренге. Впервые ощутил, как за время похода изменились люди. Стали дисциплинированными, подтянутыми. Те самые, в которых не поверил начальник Таганской тюрьмы, полагая, что они разбегутся и снова примутся за свои прежние дела. Они стояли в истоптанных лаптях, в изодранных куртках, с тощими котомками за плечами, готовые к последнему броску в неизвестность. И петь могли не только блатные песни, но и патриотические.

Но что нас всех ждет в Сурках? Будут ли марийские женщины столь же гостеприимными, как и русские, предоставлявшие нам ночлег и баню, делившиеся с нами своим скудным пропитанием?

Как сложится моя судьба?

Обо всем этом напишу тебе, Валюша, когда осмотрюсь там.»

«Милая Валюша, я в такой глуши, что по-прежнему неоткуда даже позвонить в Москву, узнать, нет ли от тебя писем. И очень волнуюсь за тебя. И за наше с тобой будущее. А вдруг твою любовь ко мне кто-либо перебьет? Но, может быть, я слишком самонадеян? Ревнив? Но что же за любовь без веры друг другу, без ревности?..

Теперь все по порядку.

8 декабря 1941 года привел свое „войско“ в Сурки и передал военному командованию по списку из рук в руки. Ребят тут же определили в учебные роты и батареи 133-го полка 46-й запасной стрелковой бригады, разместившейся в землянках и ветхих бараках. Мне было жаль расставаться с каждым из них, будто чего-то лишили меня навсегда.

Со мной поступили иначе: определили в резерв командования бригады и направили на „отстой“ в поселковый клуб. Таких, как я, там собралось несколько сот человек. Кто раньше прибыл, захватили места на лавках, стоящих вдоль стен. Мне же лишь иногда удавалось посидеть. Даже спал порой, находясь в вертикальном положении, опершись о стену или уткнувшись в плечо соседа.

Все как-то непривычно, дико было. Будучи на марше, мы соблюдали хотя бы элементарную санитарию и гигиену тела. Здесь же не было даже воды, чтобы вымыть руки. Мыл снегом. Не для эпистолярного это жанра, Валюша, но с горечью признаюсь тебе: зарос я, завшивел. Все мы только и знали, что почесывались. Это была напасть, от которой, казалось, невозможно избавиться.

Питание тоже было на „высоте недосягаемой“. На сутки — кусок сахара и буханка черного хлеба на двоих. Он был настолько промерзшим, что приходилось распиливать двуручной пилой. Ночью, когда мы все находились в дреме, раздавался голос дежурного: „Пробуждайся, честной народ, тебя баланда ждет!“ И тогда „интеллектуалы“ и „стратеги“ разбредались по „столам“. На каждом стояла натуральная оцинкованная банная шайка с супом. Вокруг собиралось человек по шесть. Предприимчивые мужики изготовили себе черпаки из полена емкостью с хорошую чашку. У меня же была с собой алюминиевая столовая ложка, которой много не зачерпнешь. Да и суп, что называется, „крупинка за крупинкой гонится с дубинкой“.

Пожилой новобранец не стал есть баланду. Тогда к нему подлетел молодой лейтенант:

— Будем голодать? — спросил он резко.

— Я бы съел, да разве эта пища для человека? Свинье дай, отвернется.

— Бери свое черпало и принимайся за жратву! — приказал лейтенант.

— У меня желудок больной. Поймите, это не каприз.

— Что тебе приказано?! — разъярился тот, выхватив из кобуры пистолет и приставив к его груди. — Знаешь, что бывает за отказ от пищи? Пристрелю!

Представь, Валюша, подействовало. Только потом этому воину было худо. Едва выходили.

К счастью, лейтенанта этого куда-то перевели от нас. А меня в те же дни поместили в „шикарные“ условия. Теперь это был огромный цех кирпичного завода, где можно было поспать. Представь себе: высота цеха с двухэтажный дом. Посередине, плита неимоверных размеров, пожиравшая метровые поленья. Стены из суковатого горбыля со щелями и дырами, в которые запросто пролезала кошка, чтобы поохотиться на крыс. Сколько ни топи печь, один дым стоит, и никакого тепла. Спали на деревянных стеллажах, предназначенных для сушки кирпича. Мне выпал аж пятый „этаж“. Лежать можно было либо на животе, либо на спине. Спать на боку расстояние между полками не позволяло. Голове тепло от плиты, хотя и ест дым глаза. Ноги же стынут. И оттого ты все время находишься в состоянии озноба. Чтобы согреться, несколько раз за ночь приходилось вставать и ходить вокруг дышащей жаром и дымом плиты. Однажды удалось завладеть увесистой трехметровой кочергой. Пошуровал ею в огромной топке и, знаешь, согрелся. Теперь когда еще выпадет эта счастливая возможность… Желающих погреться немало.

И хлеб ржаной на треть с картошкой здесь такой же мерзлый, и баланда такая же противная и безкалорийная, что в клубе была. Только „обедали“ не ночью, а в вечерние часы, и тоже на морозе, под открытым небом. Но не все так черно, как пишу тебе. Случалось и любопытное. Ну вот, например, разве не интересное зрелище, когда на поверхность баланды мягко опускаются крупные пушистые снежинки? Или когда ветерок наводит на нее мелкую зыбь, застывающую на морозе… А если серьезно, главная радость — наконец погнали гитлеровские армии от Москвы на Запад! Значит, миновала опасность для столицы оказаться на дне московских рек вместе с ее историческими памятниками и материальными ценностями, с ее веками сложившейся культурой. Свершилось Чудо, Валюша! Немцы стояли у самых ворот Москвы и вдруг их обратили в паническое бегство! Даже дух захватывает от счастья!