… Помирились мы с Юлом так: как-то утром прибежал он ко мне в гараж сам не свой. Рассказывает. Накануне ввалился к ним в кабачок какой-то пьяный тип во фраке с девицами, Послушал-послушал, как Юл поёт, подозвал его к столику и стал похваляться, что он концертный импресарио, что ему пара пустяков устроить Юлу турне за океан и т. д. и т. п. дал карточку свою, велел прийти.

В обеденный перерыв я пошёл с Юлом к этому импресарио. Род тоже. Мы остались внизу. Ждали Юла минут сорок. Вернулся он совсем расстроенный. Оказывается, этот импресарио — не импресарио, а секретарь импресарио, Сначала он Юла вообще не узнал, потом припомнил — туда-сюда, хотел его выпроводить, И вдруг входит сам босс! То ли ему делать нечего было, то ли ещё что. Словом, увидел у Юла гитару и велел ему исполнить пару песенок. Юл говорит, у него прямо коленки тряслись, пальцы ив слушались, голос перехватило. По-моему, он это всё наврал, чтоб перед нами оправдаться. Послушал, послушал импресарио и погнал Юла. Да ещё на секретаря наорал;

— Кого вы мне приволокли? Это же колесо несмазанное, а не певец! Вечно вы мне кого попало подсовываете! А вы, молодой человек, идите в лифтёры. Вам с вашей внешностью только лифтёром и работать!..

И выгнал. Юл прямо чуть не плачет. Жалко и нам его, конечно. За одно я ему был благодарен, что он хоть нашу песенку там не исполнял.

Так что Синатры ^[1]из нашего Юла не вышло.

Может, я стану Джо Луисом? ^[2]Во всяком случае, всё последнее время тренируюсь усиленно, Дело в том, что в конце месяца мой первый официальный бой: первенство городе среди юниоров. Я выступаю от «Металлиста». Папа Баллери волнуется, а я нет. Я почему-то уверен, что выиграю. Жалко, Клод не сможет прийти. У них на этот час назначена демонстрация протеста. Не знаю, против чего они протестуют. По-моему, против того, что теперь меньше денег будут отпускать на пособия безработным. Ну при чём тут мы? Оба работаем. Так нет, Клод всё равно идёт протестовать! По-моему, Клод лезет не в свои дела. Но ему видней — на то он и Клод. Я его спросил, а он говорит:

— Значит, если мы здоровы, надо уволить врачей? Если молодые — отменить пенсии? А когда заболеем? Когда состаримся? Работаем, говоришь. Да работу в наше время легче лёгкого потерять! Что ж, тогда только и вспоминать про пособия?

Конечно, он прав. Он всегда прав. Вот почему Клод всегда прав? Я, например, спорю с Юлом, или Родом, или ребятами из гаража. Иногда я прав, иногда они. А Клод всегда прав. Я его как-то спросил об этом. Он смеётся.

— Да разве это я прав? это жизнь права. А я только её правду защищаю.

— Правду жизни? — спрашиваю. — А какая же ещё может быть правда?

Клод уже не смеётся, говорит серьёзно:

— Почитай газеты, Нис. Ты кроме «Спорта», ничего не читаешь.

Пообещал читать. Я как-то с Родом заговорил на эту тему, он только рукой махнул

— Знаешь говорит, мой старик мне сказал: главное — Уметь устроиться в жизни. Правильно! Так что давай становись чемпионом, будешь всем морду бить да деньгу зашибать… Легко сказать — чемпионом! Тренируюсь я, во всяком случае, вовсю. Папа Баллери доволен, весёлый ходит. А сегодня пришёл на тренировку и не узнал его. Словно он на десять лет состарился. Глаза красные, небритый.

Оказывается, умер его любимый ученик. Не теперешний, конечно, а бывший. Папа Баллери его открыл, воспитал, тренировал, в конце концов тот стал чемпионом страны, и тут они поссорились — парень этот перешёл в профессионалы. Ну потом, конечно всё это забылось, тот и в профессионалах стал чемпионом, уже первенство континента собирался завоёвывать. Были у него свои менеджеры, импресарио. Но всё равно заходил иногда к папе Баллери за советом.

Убили его прямо на ринге. Когда похоронили и папа Баллери успокоился, он рассказал, как было дело.

Ал Браун — так звали парня — был мухач. Очень способный. Папа Баллери всё время говорил, чтобы он не лез в профессионалы. А этот дурак полез. Его привлекали деньги. Всех привлекают деньги. А денег, говорит папа Баллери, шиш получишь. Словом, дрался он дрался, потом ему сломали челюсть. Вот тогда-то всё началось. Четыре месяца он где-то поправлялся, в Швейцарии отдыхал, несколько операций сделал. И остался без гроша. Пришлось ему вернуться на ринг раньше, чем разрешили врачи. Двух каких-то пижонов он разделал под орех, и вот предстоял очень трудный противник. Накануне матча пришёл он к папе Баллери мрачный, унылый.

— Я его утешаю, я ж понимаю, что глупо его ругать теперь, поздно, — рассказывал папа Баллери, — а он говорит: «Нет папа Баллери, моя песенка спета. Я знаю, что это мой последний бой Я вчера в церкви был. Молился и слышал голос…» — «Что ты чепуху городишь — говорю я ему, — какой голос, как тебе не стыдно!» А он говорит! «Нет, папа Баллери, вы же знаете, я не суеверный, но тут, я клянусь вам памятью покойных родителей, я слышал голос матери. Она сказала: «Здравствуй, Ал!» Понимаете? Она сказала «Здравствуй!» А ведь она покойница. Значит, и я…» Как я его ни успокаивал, ничего не помогло. И так смотрел, дети мои, так смотрел! В гробу не забуду этого взгляда. Потом махнул рукой, поцеловал меня и ушёл, «Прошу вас, папа Баллери, — сказал на прощание — не ходите на этот матч. Обещайте, что не пойдёте…» Я обещал. Но я обманул его. Я не мог не пойти, дети мои.

Папа Баллери заплакал. А мы сидели как пришибленные.

— Его убили сразу, в первом же раунде, — продолжал он. — Ну разве можно было выставлять его против Робби Робинсона! На второй минуте Робби отправил его в нокдаун. Через двадцать секунд снова, через полминуты ещё раз. Рефери хотел было прекратить бой, но публика орёт. Понятно! Такие цены на билеты и чтоб ничего не увидеть! Рефери растерялся. И тут новый нокдаун в углу, у канатов. Он же пулемёт — Робинсон. Врубовая машина. Он бил с такой скоростью с обеих рук, что Ал просто не мог упасть, не успевал. Когда рефери бросился и оттащил Робинсона, Ал рухнул. Он был серый, как брезент ринга, и— самое страшное — на нём не было ни капли крови. Ни единой! О, Робби умеет бить! Не а нос, не в бровь, не в рот. Только в корпус. В печень! В сердце' В челюсть! Он же знал, что она у Ала сломана! Мне потом говорил врач, который делал вскрытие, что на челюсти Ала было четыре новых перелома. Четыре! Он умер там же, в зале. Так и не пришёл в сознание. От шока… — Папа Баллери долго молчал, потом сказал: — Это был мой лучший ученик, дети мои. Он был хороший боксёр, но слишком честный. А таким не место на профессиональном ринге.

Мы все очень тогда расстроились. Действительно, как страшно вот так погибнуть. Я рассказал эту историю Клоду.

— И всё из-за денег! — сказал я.

А он покачал головой и ответил:

— Если бы! А то и денег-то о гулькин нос, У нас в стране по официальной статистике боксёры-профессионалы получают не больше семидесяти процентов заработанных денег, в Америке пятьдесят, Остальные кладёт в карман импресарио. Так что и денег-то уж не так много. А гибнет их, калечится, болеет тысячи. Только в Штатах по десятку в год.

— Так зачем идти в профессионалы? — спрашиваю.

— Дай бог, чтоб тебе никогда не пришлось искать ответа на этот вопрос…

Клод щёлкнул меня по носу. Вернее, хотел щёлкнуть Это ему раньше удавалось, он ведь очень быстрый, у него будь здоров реакция, а теперь не получается. Я успел уклониться, у меня теперь реакция ещё быстрей. Клод иногда даже сердится: «Ишь какой! Сильнее старшего брата хочешь стать? Не выйдет». И как сожмёт меня, даже кости трещат. До чего здоровый, ужас!

До соревнований совсем мало дней осталось. Род куда-то подевался. Юл спал. И я пошёл в «Хронику» посмотреть фильм о встречах по боксу на Олимпийских играх. Выхожу, уже часов десять, засмотрелся и чуть не споткнулся о какую-то девочку. Гляжу — Ориель!

Я так обрадовался, что даже не знал, что сказать. Она говорит:

— Здравствуй.

— Здравствуй, — отвечаю. — Я тебя искал тогда. Ходил в твой магазин. Не нашёл.

— А я тебя обманула. Я ведь не в «Калипсо» работаю, а в другом, но, правда, в отделе спорттоваров.