В те времена, когда в приветливом и живописном городке Бамберге, по пословице, жилось припеваючи, то есть когда он управлялся архиепископским жезлом, стало быть, в конце XVIII столетия, проживал человек бюргерского звания, о котором можно сказать, что он был во всех отношениях редкий и превосходный человек.

Его звали Иоганн Вахт, и был он плотник.

Природа, обдумывая и определяя судьбу своих детей, идет собственными, скрытыми и неисповедимыми путями, и то, что нам кажется удобным случаем, а на будничном языке заурядного миросозерцания величается истинным призванием, в ее глазах есть не более, как глупая забава неразумных ребят, считающих себя мудрецами. Однако ж близорукий человек часто находит безбожную иронию в противоречии между своими убеждениями и таинственной деятельностью той неисповедимой силы, которая сначала взлелеяла его на своей материнской груди, а потом покинула, и эта ирония наполняет его страхом и ужасом, потому что грозит уничтожить его личность.

Не царские дворцы и не княжеские роскошные палаты выбирает мать всего живущего для своих любимцев; так и наш Иоганн, – благосклонный читатель впоследствии узнает, что он поистине был одним из любимейших ее избранников, – так и наш Иоганн впервые увидел свет божий на жалкой соломенной подстилке, в мастерской обедневшего точильщика, в городе Аугсбурге. Вскоре после его рождения мать скончалась от горя и лишений, а через несколько месяцев вслед за ней умер и отец.

Городской совет принужден был взять на себя воспитание осиротевшего мальчика; но первый луч того счастья, которое в последующей жизни сопровождало ребенка, блеснул для него в ту минуту, когда старшина плотничьего цеха, почтенный и добрый человек, воспротивился помещению в общественный приют мальчика, в чертах лица которого, невзирая на его худобу и крайнее истощение, он нашел что-то особенно приятное; он взял его к себе в дом и воспитал наравне со своими детьми.

В короткое время младенец так расцвел, что трудно было признать в нем хилое и невзрачное существо, первоначально положенное в колыбельку; подобно хорошенькому мотыльку, образующемуся из бесцветной и бесформенной куколки, он скоро превратился в веселого, резвого и поразительно красивого мальчика с золотистыми кудрями. Но еще важнее внешней привлекательности казалось быстрое развитие его умственных способностей, приводивших в изумление как приемного отца, так и учителей.

Так как воспитатель его был искусный мастер плотничьего дела и постоянно получал заказы на самые важные постройки в городе, Иоганн подрастал в такой мастерской, где вырабатывались лишь совершенные образцы изделий этого ремесла. Не удивительно, что глубоко восприимчивый мальчик, с ранних лет воспитанный на таких образцах, чувствовал живейшее влечение к делу, целям которого, насколько оно стремится к возвышенному и смелому, он сочувствовал от всей души. Можно себе представить, как подобное направление в мальчике было по сердцу его воспитателю; по этой причине он счел своим долгом лично обучать его практическим приемам ремесла, относясь к этим урокам с должным вниманием и аккуратностью, а когда ребенок превратился в юношу, он позаботился приставить к нему наилучших преподавателей по всем предметам, касавшимся высших сторон его ремесла, то есть по рисованию, архитектуре, механике и т. д.

Нашему Иоганну минуло двадцать четыре года, когда скончался старый плотник; в то время юноша достиг уже полного совершенства во всех отраслях своего дела и считался таким искусным и опытным подмастерьем, что далеко кругом не было ему равного. Как раз в эту пору пустился он в обычное странствие[1] вместе с закадычным своим другом, верным и преданным Энгельбрехтом.

Теперь, дорогой читатель, ты достаточно познакомился с ранней молодостью честного Вахта, и мне остается в кратких словах сообщить тебе, как случилось, что он поселился в Бамберге и попал в старшины плотничьего цеха.

В то самое время, когда он, возвращаясь со своим товарищем Энгельбрехтом из долгих странствий домой, проходил через Бамберг, в этом городе производился капитальный ремонт епископского дворца. Нужно было, между прочим, заменить на крыше старые стропила новыми и для этого поднять на самую вершину здания огромные и чрезвычайно тяжелые брусья, а поднимать их приходилось с той стороны здания, где стены его отвесно спускались в узкий переулок. Предстояло выдумать такую машину, которая, занимая возможно меньше места, могла бы одной своей силой поднимать самые тяжелые грузы. Княжеский архитектор, умевший по пальцам высчитать, каким образом в Риме устанавливали Троянову колонну и сколько при этом сделано было ошибок и упущений, которых он никогда бы не совершил, действительно поставил машину, нечто вроде журавля, очень красивого на вид и всеми зрителями признанного верхом совершенства в своем роде. Когда же люди стали пускать машину в ход, оказалось, что господин архитектор рассчитывал иметь дело с артелью Геркулесов и Самсонов. Колеса отчаянно заскрипели, тяжелые балки, зацепленные прибором, не трогались с места, а рабочие, с которых пот катился градом, объявили, что скорее согласны таскать голландские мачты вверх по крутым лестницам, нежели понапрасну надрываться, тратя свои силы на такой бесполезной машине. На том и стало дело.

Стоя в некотором отдалении, Вахт и Энгельбрехт смотрели на действие или, лучше сказать, бездействие механизма, и возможно, что Вахт слегка посмеялся над невежественностью архитектора.

Один из мастеров, седой старик, по платью юношей угадал в них собратьев по ремеслу. Он без церемонии подошел к ним и спросил Вахта, уж не лучше ли он понимает дело, если позволяет себе судить их.

– Ну, – возразил Вахт не смущаясь, – что до лучшего понимания, то мы, пожалуй, о нем не будем говорить, потому что нет дурака, который не воображал бы, что все понимает лучше всех; а только я дивлюсь, что в здешней стороне еще не знают простого приспособления, с большою легкостью производящего ту работу, из-за которой господин архитектор только даром измучил народ.

Старого мастера раздосадовал задорный ответ молодого человека, он, сердито ворча, отвернулся, и вскоре всем стало известно, что в толпе зрителей появился какой-то молодой иногородний плотник, который поднимает на смех архитектора с его машиной и похваляется, будто знает гораздо лучший способ произвести ту же работу.

Как водится, никто не обратил на это внимания; только почтенный архитектор да цеховые плотничьи мастера города Бамберга разобиделись и выразили такое мнение, что «вряд ли этот пришлый ремесленник успел проглотить всю мудрость на свете и напрасно он суется учить людей постарше да почище себя».

– Ну, вот видишь, – сказал Энгельбрехт своему товарищу, – напрасно ты так бойко ответил, Иоганн: вместо того чтобы приветствовать этих людей, наших собратьев по ремеслу, ты восстановил их против себя.

– Эх, – отвечал Иоганн, сверкнув глазами, – разве можно равнодушно смотреть, когда бедный, забитый рабочий народ без толку заставляют напрягать силы и мучат его понапрасну? Погоди еще, может быть, мой бойкий ответ вызовет благотворные последствия.

Так оно и случилось.

Нашелся один человек такого выдающегося ума, что от его зоркого глаза не ускользала ни малейшая, случайно мелькнувшая искорка; на него совершенно иное впечатление, нежели на всех остальных, произвели слова юноши, переданные ему самим архитектором, под видом «пустой похвальбы какого-то дерзкого выскочки». Этим умным человеком был сам князь-епископ. Он приказал позвать к себе юношу, чтобы расспросить его подробнее насчет высказанного им замечания, и был чрезвычайно поражен как внешностью, так и манерами молодого человека. Следует объяснить благосклонному читателю, почему епископ так удивился, и здесь уместно будет поговорить обстоятельнее о наружности и внутренних качествах Иоганна Вахта.