Несмотря на болезнь, Грановский и в конце жизни был полон энергии и творческих планов. Он задумывает цикл статей по методологии исторического исследования, собирается читать новый публичный курс. В 1855 г. Москва торжественно праздновала столетие своего университета. В мае этого года Грановский был единогласно избран деканом историко-филологического факультета. Он много работал над лекциями, писал, обдумывал проект перемен на факультете.

4 октября 1855 г. Грановский скончался, 6 октября состоялись похороны. Студенты несли на плечах гроб от университета до Пятницкого кладбища (в районе теперешнего Рижского вокзала). Колонна провожавших растянулась более чем на километр. Университет прощался со своим любимым профессором, Москва — с просветителем и гражданином.

Теперь мы можем перейти к выяснению его взглядов по основным социально-политическим вопросам и его взаимоотношений с представителями названных направлений русской общественной мысли. С революционными демократами — Герценом, Огаревым, Белинским — у Грановского сложились теплые дружеские отношения. В высказываниях середины 40-х годов, как и в последующих, когда Герцен уже после смерти Грановского характеризовал его роль и значение для истории русской общественной мысли, он высоко оценил его лекционную деятельность, т. е. его идеи в области истории и философии истории именно этого периода. Отмечая, что «ближайший друг Станкевича… Грановский был нашим с самого приезда из Германии» (47, 9, 40), Герцен, несомненно преувеличивая роль Грановского и несколько преуменьшая свою и Белинского, отметил ведущую роль Грановского в передовой русской общественной мысли первой половины — середины 40-х годов. Со своей стороны Грановский неоднократно выражал свое единомыслие с Герценом, высоко оценивал его сочинения. Однако все эти взаимные симпатии не означали, что между друзьями уже в первой половине 40-х годов не было разногласий. Они спорили о потусторонности (Jenseits) [3], т. е. о проблеме отношения духа и тела, о возможности жизни духа в потустороннем мире. Излагая свою точку зрения, которая позже приведет к обострению их споров и отношений, Огарев писал в 1845 г.: «Мы все не логические, а физиологические явления… Скорбь об утрате близких (которой мотивировал Грановский необходимость для себя веры в „Jenseits“. — З. К.) должна остаться скорбью, скорбью всей жизни; от этого-то я и ненавижу утешения посредством Jenseits. Они мешают скорби, они облегчают чувство утраты, они трусость перед страданием» (71, 357).

Белинский и Грановский подружились после приезда Грановского из Берлина в Москву, хотя Грановский сразу же осудил идеи Белинского о «примирении с действительностью», но их симпатии особенно укрепились после «протрезвления» Белинского от угара «примирения с действительностью», когда он сам признал правоту Грановского. Белинский писал В. П. Боткину 31 октября 1840 г.: «…я, право, так люблю его (Грановского. — З. К.), так часто думаю о нем, особенно в последнее время, когда я в некоторых пунктах наших московских с ним споров так изменился, что при свидании ему нужно будет не подстрекать, а останавливать меня» (41, 11, 567. Ср. 41, 11, 705). «…Люблю и уважаю этого человека и дорожу его о себе мнением» (41, 72, 29). Белинский просит Грановского писать в его журнал, просит Герцена прислать лекции Грановского для публикации в «Отечественных записках».

Вместе с тем Белинский менее восторженно, чем Герцен, и даже критично отнесся к публичным чтениям Грановского 1843/44 г. «По моему мнению, — писал он Герцену, — стыдно хвалить то, чего не имеешь права ругать: вот отчего мне не понравились твои статьи о лекциях Гр[ановско]го» (41, 12, 250). Тут, правда, не совсем ясно, что же именно хотел бы «ругать» Белинский в лекциях Грановского, неясны мотивы его недовольства. Но можно предполагать, что они стоят в связи с «романтизмом» Грановского, с его умеренностью и «идеальностью», которыми, по воспоминаниям К. Д. Кавелина, Белинский был недоволен. Еще раньше, в 1842 г., в спорах с Белинским о Робеспьере (в которых Герцен был на стороне Белинского), Грановский отстаивал веру в личное бессмертие, тяготел к религиозности. В целом можно сказать, что Белинский при всей своей любви и уважении к Грановскому относился к нему более критически, чем Герцен.

Грановский посетил умирающего Белинского и, сообщая о его смерти жене, писал, что, по словам домашних, Белинский в последние дни в бреду все звал Грановского. Увидев его, он сказал: «Прощай, брат Грановский, умираю». Приняв участие в похоронах Белинского и сборе денег для оставшейся без средств семьи, Грановский, по некоторым данным, увез с собой авторскую копию письма Белинского к Гоголю и распространял его в московском обществе и среди своих студентов.

Таким образом, между Грановским, с одной стороны, Белинским, Герценом и Огаревым — с другой, уже в первой половине 40-х годов установились сложные отношения. Друзей сплачивало единство по ряду вопросов — общие идеи в философии истории, отношение к русской действительности и требование ее преобразования, общность борьбы со славянофилами и официальной народностью и т. п. Но обнаружились и серьезные теоретические разногласия.

Они обострились летом 1846 г. во время дискуссий на подмосковной даче в Соколове. С этого времени, писал Герцен, они надолго расходились с Грановским в теоретических убеждениях (см. 47, 2, 249). Если Герцен, Огарев, Белинский пришли к материализму и атеизму, то Грановский продолжал держаться идеалистического «романтизма» и, сохраняя личные религиозные убеждения о бессмертии души, о противоположности души и тела, отвечал Герцену на его материалистические и атеистические высказывания, заявляя: «…я никогда не приму вашей сухой, холодной мысли единства тела и духа; с ней исчезает бессмертие души…Я слишком много схоронил, чтоб поступиться этой верой. Личное бессмертие мне необходимо». В ответ на эту сентенцию Герцен сказал: «Славно было бы жить на свете… если бы все то, что кому-нибудь надобно, сейчас и было бы тут как тут, на манер сказок. — Подумай, Грановский, — прибавил Огарев, — ведь это — своего рода бегство от несчастия» (47, 9, 209).

В полемике с Грановским Герцен и Огарев доказывали идею единства исторических и естественных наук, подчеркивая особенно значение последних. Грановский, который еще в первом своем курсе (1839/40 уч. г.) и в 40-х годах сам отстаивал идею связи науки истории с естествознанием, воспринимал это доказательство как попытку принизить специфику исторического знания, его ценность как такового. Возражая друзьям, Грановский писал Огареву (январь 1848 г.): «Да, история великая наука, и, что бы вы ни говорили о естественных науках, они никогда не дадут человеку той нравственной силы, которую она дает» (87 449). Спорили о герценовских «Письмах об изучении природы», о Jenseits и Diesseits (посюсторонность. — См. 72, 121), и обсуждение всех этих вопросов обнаруживало теоретические разногласия. Передовая молодежь сразу обратила внимание на разногласия — и встала на сторону Герцена. «Прежде, чем мы сами привели в ясность наш теоретический раздор, — вспоминал Герцен, — его заметило новое поколение, которое стояло несравненно ближе к моему воззрению. Молодежь… сильно читала мои статьи о „Дилетантизме в науке“ и „Письма об изучении природы“… университетская молодежь, со всем нетерпением и пылом юности преданная вновь открывшемуся перед ними свету реализма, с его здоровым румянцем, разглядела, как я сказал, в чем мы расходились с Грановским. Страстно любя его, они начали восставать против его „романтизма“. Они хотели непременно, чтоб я склонил его на нашу сторону, считая Белинского и меня представителями их философских мнений» (47, 72, 204; 206–207).

И отчасти Герцену это удалось. В годы, когда происходили эти теоретические дискуссии, Грановский напряженно работал над огромным историческим материалом и пристально изучал революционный опыт Западной Европы, особенно революций 1789 и 1848 годов. Это помогло Грановскому сблизиться с Герценом, хотя к единству они не пришли. Однако это повлияло на его социально-политические взгляды — отношение к народу, к революции, к будущему человечества и России. Вот что он писал Герцену в 1849 г.: «От прежнего романтизма… я отделался. [18]46 год прошел для меня мучительнее, чем для вас, но я вышел из него здоров. Слава богу. А внутренняя связь с тобою и Огаревым еще укрепилась. Если бы нам пришлось встретиться, мы, вероятно, не разошлись бы более в понятиях. Для нас обоих прошло, кажется, время опытов, догадок и чаяний — пора знать досконально и не бояться узнанного» (12, 94). Эта фраза звучит прямо как признание правоты Огарева в том его замечании о «бегстве от несчастья», которое мы только что привели по воспоминаниям Герцена в «Былом и думах».