В построении своего общественного идеала афонец опирается на так называемую заповедь Юстиниана, вошедшую в древнерусские Кормчий книги. Византийский император и законодатель Юстиниан (527–565), проведя кодификацию римского права, сформулировал ставшее авторитетным для восточнохристианских стран соотношение между светской и духовной властью, предполагающее разделение функций при главенстве государства. Он же построил знаменитую константинопольскую Софию, бывшую не только «домом Премудрости», но и символом благоустроенности державы. Максим неоднократно ссылается на Юстиниана: «…два превелиа и божественнейша суть священство и царство, по великому в царех Иустиниану… священство убо божественным служаще, царство же человеческих вещей начальствующе и промышляюще, и от единаго и того же начала обоя исходяща человеческую украшают жизнь» (14, 2,297).
Мыслитель приводит пример «богоизбранного супружества» светской и духовной власти из древней (Моисей и Аарон) и христианской (Константин и — Сильвестр) истории. Обращаясь к современности, он как благочестивого государя и мудрого пастыря хвалит Василия III и митрополита Варлаама, считая Россию времени их правления образцом воплощения византийского понятия о государстве: «…образ быти истиннейший Устинианова словеси твоя вседивная и преславная держава» (там же, 298). Разумеется, это выраженное в стиле придворного этикета уверение недавно прибывшего в Россию афонца, еще не постигшего ни законов, ни действительности «богохранимой державы», нельзя принимать за истинное положение вещей, оно скорее отражает его. идеал и надежду после падшей Византии, и развращенного Запада увидеть в Московском царстве осуществленную мечту о гармоничном и процветающем обществе. Но жестокая реальность развеет иллюзии, особенно после того, как «богоизбранный супруг» Василий III бесцеремонно изгонит Варлаама, не захотевшего поступать по его воле, и назначит митрополитом угодливого Даниила. Тяжким будет прозрение Максима в монастырском заточении, но оно не разрушит его убежденности в своих взглядах.
Грек допускает вмешательство светской власти в дела церковной, если представители последней ведут себя недостойно: «…нужно и зело прилично благочестивым царем сицевым священническия не достатки, да не реку прегрешения, исправляти, по ревности древних православных царех Константина, Феодосия и Иустиниана великих» (там же, 175). Церковь также имеет моральное. право, вмешиваться в дела светской власти, вступаясь за поруганную справедливость, что было необходимо, например, во времена регентства Елены Глинской. Но смелые пастыри, подобные митрополиту Филиппу, критиковавшему тиранию Ивана Грозного и умерщвленному по его указанию, не часто появляются в самодержавной России. «Богоизбранное супружество», бывшее явно неравным браком, окончательно упраздняется Петром I, сосредоточившим всю полноту власти в своих руках и сделавшим, церковь придатком государственной машины абсолютистского государства. При всей своей подчиненности и внешней несвободе церковь как в Византийской империи, так и в России имела тот высший/ сакральный авторитет, который не мог быть отменен никаким, даже самым тираничным, правителем: «Христианство смогло стать духовным коррелятом самодержавного государства именно — такова парадоксальная логика реальности — благодаря своей моральной обособленности от этого государства» (19, 57). Иначе возникает культ государства, как это было, например, во времена обожествления римских императоров. В этом плане Грек является борцом «против автократии великого князя Московского» (154, 532).
Максим утверждает, что все в мире подчинено вышней воле, этому антропоморфно понятому объективному закону бытия, возводящему людей на высоту власти и свергающему их вниз, если они не действуют согласно ему: «Многа бо и предивна, яже тамо содеяшася, Божиим промыслом, возводящим неких на царскую высоту от худаго чину, и паки погубляющим их всеродно, злейше и безбожно устраяющих царство» (14, /, 382). Верховный правитель — это еще не высший судия. И он подчинен объективному ходу вещей, и он — грешный человек. В средние века на картинах адовых мучений среди терзаемых грешников нередко изображаются и цари, и короли, и церковные иерархии, и даже римские папы.
Государь должен править, подчиняясь в душе своей закону морали, а во внешней деятельности — установленному праву. Царь на земле обязан быть справедлив так же, как справедлив небесный владыка. Ссылаясь на одного из авторитетов прошлого (Менандра), Грек пишет: «…яко же рече некий от еллинских философ, к некоему царю сице глаголя: царству уверен быв, буди тому достоин, царь бо Божий есть образ одушевлен» (14, 2, 350). Подобно митрополиту Никифору, наставлявшему Владимира Мономаха, афонец советует в мыслях держать постоянно 100–й псалом из Псалтыри, где есть слова: «…милость и суд буду петь». Ивану IV святогорец рекомендует читать послание византийского патриарха Фотия к болгарскому царю Михаилу: «…велику премудрость и пользу оттуду исчерпнути имаши, аще послушаешь его».
Правителю необходимо заботиться о своих подданных, ибо от этого зависит процветание и крепость державы: «Такожде и сущая о тебе пресветлыя князи и боляры и воеводы преславныя и добляя воины и почитай и бреги и обильно даруй; их же бо обогащая, твою державу отвею ду крепиши…» (там же, 353). Не только полезных на службе людей, но последних вдов и сирот не должен забывать государь: «…вдовы и сироты убогия обидимы да не презреши…» Считающий мир наилучшим состоянием и признавая необходимость войны лишь «ради крепчайшия нужи», Максим вместе с тем советует иметь сильное, организованное и обученное войско для отпора врагам: «…воеводы, и чиноначальники, и тысящники, и сотники, и многолюдное воинство… да всегда готовы бывают на противополчение восстающих поганых варвар» (14, 3, 247).
В целом Максим Грек выступает как политический мыслитель, который путем советов, наставлений, примеров вырисовывает перед российскими правителями довольно обоснованную социальнополитическую программу. Глубоко проанализировавший его общественно — политические взгляды В. Ф. Ржига считает, что идеи афонца не являлись «отвлеченным построением ученого отшельника», они претворялись в действительность. «Политика „избранной рады“ и представляет собою политику согласованного действия духовенства, боярства, воинства и торгово — промышленного класса, так называемых „посадских“» (102, 75). В изданном им послании Грека Ивану Грозному 1551 г. афонец одобрительно отзывается о реформах того времени, укрепивших русское государство; он сравнивает энергичную деятельность молодого царя с правлением Александра Македонского и кесаря Августа, наиболее великих государственных деятелей прошлого. Максим не дожил до Ливонской войны и опричнины, но нет сомнений в том, что он не остался бы в стороне от тех испытаний, которые потрясут Россию в конце царствования Ивана IV, он наверняка дал бы им свою оценку.
В 1551 г. Грозный созывает Стоглавый собор, на полтора века определивший многие стороны русской жизни и особенности внутренней политики допетровской Руси. Хотя афонец не участвует в работе собора, его влияние чувствуется в вопросах царя, в зафиксированных текстуально терминах и выражениях, в оценке многих «нестроений», в самих постановлениях собора (см. там же, 31). Показательно, что Грек предвосхищает заботу государя о служилом дворянстве — надежной опоре феодального государства, его главном функционере.
Многие идеи Максима как писателя — публициста и как социального философа созвучны эпохе, но не всегда его голос звучит в унисон с интересами русского государства. Он никогда не забывает о своей страдающей родине, помнит о ее нуждах, мечтает о ее освобождении от турецкого ига. И упрекать в этом Грека, представляя его пронырливым агентом падшего Константинополя, хитроумно проводящим узконационалистическую политику, было бы неверно. Он радовался, когда русские и греческие интересы совпадали, и, очевидно, немало переживал, когда они. расходились.